До Алимкента они добрались только через полтора месяца. Встреча с семьей старшего брата Шлоймы была, конечно, драматичной. Сколько сил им стоило, увидев Фейгу, не расплакаться. А Шлойма, оставив жену-инвалида в надежных руках, немедля отправился в местный военкомат. Для того, чтобы сдаться. Изумленные работники военкомата попросили рассказать все по порядку. Шлойма Склярук говорил скупо, без лишних эмоций, на жалость не бил, приводил только факты. Как ушел он на фронт, как жена его, сама, перед приходом немцев пыталась с детьми бежать, но, попав под бомбежку, была тяжело ранена. Вспомнил и о том, как их в Тихорецке при посадке на поезд вероломно ограбили. Как он чуть не потерял свою жену в хаосе, царившем на вокзале… Его не арестовали и при первой же возможности отправили на фронт. 

А жена осталась в Алимкенте. Не желая быть обузой для родных, Фейга устраивала собственные концерты. Она была очень красивой: одухотворенное лицо, длинные косы. Несмотря на страшные увечья, без руки и ноги, она находила в себе силы петь. И люди шли на Фейгу не из жалости: ее проникновенный голос завораживал, и она собирала полный двор. Казалось, она пела «этим аншлагам», но перед глазами был только Шлойма и их дети, два мальчика Суня и Нюма, увезенные ее родителями из Первомайска в Голованевск. Где они, что с ними? — она оставалась в мучительном неведении. Не проходило и дня, чтоб она не молила о них Б-га: если суждено, пусть самое страшное случится с ней, только чтоб они остались живы. Ее дорогой и любимый Шлойма, несмотря на неоднократные ранения, домой возвратился живым (но не сразу: он смог демобилизоваться только в декабре 46 года; после Победы, когда многие возвращались домой, его еще отправили на Дальний Восток). Информация о сыновьях отсутствовала по-прежнему…

Долгие годы Фейга и Шлойма Скляруки, не имея собственного дома, жили на съемной квартире, которую они делили с его родственниками. Здесь же, на квартире, в 48-м году Фейга родила девочку. «Легендарная женщина! — вспоминает о ней эта девочка, уже сама имеющая внучку Полина Манякова. — Несмотря на свою инвалидность, она пекла всей улице. Как управлялась? Управлялась! Одной рукой! Да так ловко, как многие не умеют и двумя. И варила, и пекла, и заказам не было конца. Она никак себя не афишировала. Но недаром говорится о доброй славе, не имеющей границ...

В течение многих лет дом, где мы жили — а это 16 линия, или улица Коваля, дом 32, — оставался домом нараспашку. Гостеприимный и хлебосольный, он как магнит, притягивал людей, и до конца 50-х у нас всегда кто-то жил. Сама пережившая немало горя, мама была особо чуткой и сострадательной. Многие папины друзья довоенной поры с войны не вернулись, и очень часто их семьи, оставшиеся без кормильца, могли рассчитывать только на него. Раздавленные войной, деморализованные, они тянулись к Шлойме, не сомневаясь: этот — им поможет. Вдова одного из погибших папиных друзей вообще потеряла рассудок: ее трое детей погибли в первомайском гетто. В Донецк она приезжала периодически, в перерывах между психбольницами. И Скляруки ее селили у себя…

Хозяин квартиры, где они жили, был русским и в густонаселенном дворе являлся этническим меньшинством. Среди соседей — Докторовичи, Межибовские… Все жили, как одна большая семья, настолько все дружили. А еще их объединяли еврейские праздники…

Летом, когда взрослый двор уходил на работу, малышню оставляли на Фейгу. Во дворе стояла большая печка, и Фейга в десятилитровой кастрюле варила на всех супы с фасолью и галушками. Ингредиенты, как сейчас бы сказали, собирались в складчину: кто в общий котел сдавал картофелину, кто луковицу, что-то вносила и сама Фейга. Люди, проходящие мимо Коваля, 32, останавливались: как же вкусно пахло в том дворе!..

Полина Манякова: «Свой дом у нас появился только тогда, когда я пошла в первый класс. На соседней 17-й линии родители купили небольшой домик. Иногда говорили: мой папа — чуть ли третейский судья, разрешающий гражданско-правовые споры, и не только. К нему, как к человеку мудрому и здравомыслящему, за советом люди шли практически ежедневно. Иногда ему приходилось мирить людей, состоящих даже в близком родстве. Так, в Донецке, на 9-й линии жили брат и сестра Шабшаи, Беня и Сарра. У каждого из них была своя семья. Но брат и сестра были в постоянных контрах, и папа — был их последней надеждой. Ходили к нам в течение месяца. Всякий раз, когда они уходили, папа вздыхал: «Все хороши». Ходили они, значит, ходили. Папа с ними общался, наставлял и вразумлял, но перед тем, как они начинали изливать ему свою душу, высыпая друг на друга порцию новых обвинений… Так получалось, что это происходило по вечерам, когда папа возвращался с работы, а возвращался он голодный, садился ужинать ну, и им же предлагал. Упрашивать Шабшаев не приходилось. Они входили во вкус. И однажды Сарра моей маме говорит: «Фаня, вы только не обижайтесь, но тефтели как-то мне не очень. Я люблю, чтоб был кусочек курицы». Мне было лет пять или шесть, и тут я возьми да и брякни: «Тетя Сарра, а, может, вы приходите к нам для того, чтобы поесть?» Устами младенца! В общем, я их раскусила. Посещая нас в течение месяца чуть ли не ежедневно, они совмещали приятное с полезным. В конце концов, отец их помирил. И Шабшаи больше никогда уже не ссорились…»

Часто можно услышать такое: еврейской жизни в Донецке практически не было. Была! И была своя еврейская община, пусть и маленькая, но и в ней действовал фонд взаимопомощи. Собирать деньги стали сразу же после войны, клали на книжку: «Среди тех, кто был инициатором этого фонда, — мой папа и дяди, Иця и Меер. Из тогдашних евреев не нужно было выколачивать. Все понимали: на святое дело нужно дать. Кроме того, беда может коснуться и их самих, а, значит, на помощь смогут рассчитывать и они. Сумма, которая лежала на книжке, составляла 2, 5 — 3 тысячи рублей, что по тем временам деньги немаленькие. У моей подружки папа погиб на войне. Жили они очень бедно, и когда не стало ее мамы, все расходы на ее похороны на себя взяла община, и, более того, уже на похоронах папа подходил к каждому и просил: «Надо помочь». Помогли…

Эта обязанность — помогать ближним во что бы то ни стало — передалась и мне. И мы, я и мой покойный муж Юрий Аркадьевич, за собственные деньги закупали продукты и компоновали наборы — двадцать, тридцать, возможно, и больше — для малоимущих евреев. И мой зять вместе с Белочкой Чернявской и ее мужем Яковом, которые были старинными приятелями моего папы, разъезжали по домам и раздавали…

Папа и мама. С того света он вытаскивал ее неоднократно. В возрасте 72-х лет она заболела настолько, что врачи, приглашенные к нам, отцу так и сказали: «Вы крепитесь, ей осталось жить от силы день». До того ее температура в течение двух недель ниже 41 градуса не опускалась, с кровати мама уже не вставала. Но отец не хотел ее отпускать. Чего ему стоило, можно было только догадываться, но он приглашал домой лучших врачей, привез домой рентгенаппарат, находил такие лекарства, которые в Донецке не за какие деньги достать было невозможно. Прошел день, отпущенный врачами, прошло три. Папа кормил ее с ложечки, сам готовил, в остальное время — не отходил ни на шаг. И она вернулась к жизни, встала на ноги»…

Фейги не стало десять лет спустя. Она мужу часто говорила: «Ты не должен умереть раньше меня, мы должны уйти из жизни в один день». Он пережил ее на два года. Но эти годы были тоски и страданий, годы, в которые смысл жизни был уже утрачен навсегда…

Фейга Склярук с сыном Суней и невестками (довоенное фото).

Где ее родные братья — старший Суня, 1934 года рождения, и  Нюма, рожденный четырьмя годами позже, они живы или погибли, — Полина Манякова не знает до сих пор. Когда в 41-м ее дедушка и бабушка примчались в Первомайск к своей тяжелораненой дочке и увезли внуков с собой в Голованевск, они надеялись на лучшее. Но немцы вошли и в Голованевск. Долгие годы Полина Манякова находилась в неведении: ее братья, бабушка и дедушка — пропали. Только в 2011 году в интернете в списках погибших голованевских евреев она обнаружила своих бабушку и дедушку — Песю и Шмила Бронфманов, со страшной припиской: «Умерли в августе 1941 года, причина смерти: расстрел». В расстрельном списке, в котором более трех тысяч убитых евреев, ее братья, Суня и Нюма Склярук, — отсутствуют. Может быть, там дети просто не указаны? Указаны. Среди погибших — даже младенцы в возрасте нескольких месяцев. Возможно, ее братья были сданы в детский дом с надеждой, что спасутся хотя бы там. А в тот детский дом при живых родителях попадали мальчики и девочки из Москвы и Ленинграда, Кировограда и Одессы, которых на летние каникулы отправили к бабушкам-дедушкам в Голованевск. В 43-м их уничтожили всех, прямо на территории детского дома. Но и здесь в скорбных списках погибших, скрупулезно восстановленных, — ее братья Суня и Нюма отсутствуют. А значит, остается надежда. «Пока я жива, я их буду искать, — говорит их младшая сестра Полина, рожденная через три года после войны, а, возвращаясь к маме, вспоминает: — Ей часто говорили, моей мамочке: «Фаня, во время войны вы остались без руки и ноги, у вас пропали родители и дети. А вы такая набожная женщина!» Но она никогда не роптала: «Значит, так Всевышнему угодно…» Никому не плакалась, не ныла, никогда не теряла присутствия духа. Настоящая еврейская женщина! Такой и запомнилась всем тем, кто ее знал и любил…

Мой рассказ был бы неполным, если б я не упомянула самых близких мне людей, которые ежедневно спасали мою маму и в годы войны, и поддерживали ее все послевоенные годы. Это мои дорогие и любимые тети Сарра, Хайка и Соня; мои двоюродные сестры — Майя, Софа, Голда и Раечка, которые были намного старше меня и у которых я училась жить, мечтать и добиваться поставленных целей. Это и жена моего брата Лизочка, которая сопровождала меня кругом — и в школу, и, если нужно, в больницу. Голда делала со мной уроки. Софочка научила мою маму после тяжелой болезни ходить…

Многих моих родственников среди нас уже нет, но добрая память о них и моя любовь к ним останутся со мной навсегда.

Своих дочь и внучку я тоже воспитывала на воспоминаниях и уважении к нашему роду, и вообще к людям, и думаю, что у меня это получилось».