Через несколько дней  исполняется 90 лет писателю и журналисту Илье Звереву. По воспоминаниям моей мамы он- наш земляк. Но скупые данные о нем из интернета упоминают только, что он родился в городе  Александрия на Украине, и то, что он  пару послевоенных лет проработал литературным сотрудником в донецкой газете "Социалистический Донбасс". Никаких подробностей его довоенной жизни найти не удавалось, пока в  воспоминаниях М.М. Гранберга "Персоны  моей памяти" не встретила упоминание о школьных годах его одноклассника, Изольда  Замдберга (таково настоящее имя Ильи Зверева).

Жизнь Ильи Зверева до обидного коротка. Он не дожил и до сорока лет.  
Покинув родные края, в 1947 обосновался в Москве.
Печатал сначала, в основном, очерки о романтике шахтерского труда, о выборе профессии молодежью, о превращении Волыни и Львовщины в индустриальный край. Потом были книги. 

Умер  Илья Зверев в 1966 году от болезни сердца, похоронен на  Переделкинском кладбище (могильный памятник выполнен Вадимом Сидуром ). Посмертно был опубликован сборник его рассказов «Второе апреля», а в 1990 году вышла книга избранных сочинений Зверева «Защитник Седов»  с предисловием Б. Сарнова. 
Ниже мы публикуем рассказ  Александра Борина об Илье Звереве.

Он прожил еще 13 лет...

Писать небольшие рассказы начал я уже в институте. Но ни в одну редакцию свои рукописи не носил. Останавливали меня не только сомнения в собственных силах, но и прочное убеждение, будто напечататься я смогу, лишь написав то, что сегодня требуется, то, что сегодня редакциям надо. Я не имел в виду элементарную агитку, Б-г миловал, агиток не писал ни тогда, ни позже. Но я твердо знал, что есть события, которые годятся лишь для обсуждения в своем кругу, на московской кухне, и никак их нельзя путать с теми, что предназначены, так сказать, на вынос.

Разрушить этот стереотип помог мне мой друг, писатель Илья Зверев. Существует, как известно, ходячее английское выражение: «человек, который сам себя сделал». Точнее, пожалуй, о Звереве и не скажешь.

В 1947 году он приехал из Донецка, где работал литературным сотрудником в газете «Социалистический Донбасс», в Москву. Уж не знаю, что побудило двадцатилетнего парня вдруг бросить местную газету и решить завоевывать столичную прессу, – может быть, посещение Донецка группой московских журналистов из «Огонька», которым приглянулись статьи молодого корреспондента. А может, просто отвага и удивительная легкость на подъем, которой он отличался всю свою недолгую жизнь.

Только время для его грандиозных планов было не самое лучшее. Особенно, если у человека в паспорте значилось: Изольд Юдович Замдберг. Жить в Москве ему было негде. Ночевал у случайных знакомых. Когда по какой-то причине это не получалось, шел на центральный телеграф. Так просто сидеть до утра там не разрешалось; делал вид, что ждет звонка из другого города.

Однажды по какому-то делу зашел туда писатель Александр Шаров. Разговорились. Назавтра Шаров привел его в альманах «Год ХХХI». Альманаху позарез требовались произведения, прославляющие трудовые подвиги советских людей.

Зверев подготовил для альманаха литературную запись ответов на американскую анкету знаменитой колхозницы Паши Ангелиной. Пятый пункт в собственной анкете особенно этому не препятствовал, псевдоним звучал вполне благопристойно.

Начались бесконечные поездки. От альманаха, от журнала «Советская женщина», от кого угодно. Иркутск, Таллин, Ленинград, Хакасия, Красноярск... И писал, очень много писал. Только опусами своими он совершенно не обольщался, прекрасно знал им цену. Друзьям говорил в ту пору: «Вы меня не читайте, вы меня любите».

В сентябре 1949 года он перебрался к молодой жене, Жене Кожиной. Она жила вместе с матерью на Зацепе, в многонаселенной коммуналке, в длинной комнатушке, два метра на семь. Представляю картинку: является толстый парниша, в одной руке – огромный набитый портфель, в нем, кроме прочего, бритва и пижама, в другой – пишущая машинка. Постелили ему на полу, и, улегшись, – то ли от смущения, то ли от нахлынувших чувств, – он вдруг запел. Спел арию Русалки из оперы Даргомыжского, потом арию Мельника. Надо сказать, слух у Изольда был абсолютный.

А уже через три года, в 1952 году, у него случился первый сердечный приступ. В больнице, когда врачи ненадолго отлучились, Женя смогла заглянуть в историю болезни. Прочла: «злокачественная гипертония», еще какие-то медицинские термины. Вечером она позвонила своей приятельнице, врачу, сказала, что у ее сослуживца вот такой диагноз, спросила: это серьезно? «Бедняга, – ответила врачиха, – протянет полгода, от силы год».

Изольду тогда было 26 лет. Но прожил он не полгода и не год, он прожил еще 13 лет.

По-прежнему мотался из конца в конец по всей стране, сотрудничал со всякими редакциями. Родилась дочь, денег постоянно не хватало. Зарабатывал где только мог и как мог. На телевидении предложили выступить в прямом эфире с разными зверями – выступил. Сохранились фотографии: он в обнимку с тигренком, обезьяна сидит у него на голове.

Только писать по-прежнему, слепо воспевать «нашу замечательную действительность», он уже не хотел, да и не мог. «С 1947 года, с тех пор как одно снисходительное издательство выпустило мою первую книжку, – напишет он, – я старался все время ездить, смотреть, влезать в разные острые истории. И накопилось много такого, о чем уже невозможно не рассказать. Пятнадцать лет я больше смотрел, чем писал, все откладывал главный для меня разговор. А сейчас уже нельзя откладывать...»

Да и не было у него времени откладывать. В ту пору уже начали появляться произведения о сталинских репрессиях. Зверев тоже написал о них. Но как! В маленькой повести «Защитник Седов» рассказана история вроде бы со счастливым концом. Понимая всю тщетность своих усилий, адвокат Седов все-таки берется защищать четверых приговоренных к расстрелу «врагов народа». Едет в город Энск, добивается разрешения встретиться со своими подзащитными в тюрьме. Вернувшись в Москву, ухитряется попасть на прием к Большому прокурору. Когда-то они вместе выступали на одном процессе по хозяйственному делу. Большой прокурор узнает его, он чрезвычайно любезен, обещает лично разобраться в деле четверых. И – о чудо! Все они признаны невиновными и освобождены. Однако через месяц, выступая на республиканском совещании следственных работников, Большой прокурор объявляет, что те четверо пострадали в результате вредительской деятельности ныне разоблаченных врагов народа – прокурора области, его заместителя, председателя облсуда, его заместителя и еще многих и многих городских руководителей, как теперь выяснилось, японских шпионов. Смешно? Так смешно, что, кажется, не хочется жить.

Или веселый, даже озорной рассказ «Второе апреля». Ученики шестого класса наперекор Первому апреля, когда полагается всех обманывать, решили объявить Второе апреля днем без вранья. Замечательно! Что может быть лучше правды? Но, оказывается, навязанная в обязательном порядке правда способна привести к таким драматическим ситуациям, завести в такие тупики, из которых и не знаешь, как выбраться. Этот, казалось бы, забавный рассказ из школьной жизни перепечатывает парижская газета «Русские новости».

Одно только для нас оставалось секретом: когда успевал Изольд так много писать. Он всегда был на людях, в доме его чуть ли не каждый вечер собирались друзья; более общительного человека я не знал и не знаю. Как-то ответственный секретарь «Знамени» В.В. Катинов спросил его: «Когда же вы садитесь за письменный стол? Вы ведь все время на виду?» Изольд наклонился к нему и таинственно сказал: «Никому не рассказывайте, но дома в кладовке у меня заперты два еврея. Я не говорю им, что кончился космополитизм, и они за меня работают».

Судить «веселых и находчивых» на телевидении он едет с горчичником на сердце. В Коктебеле все отправляются на гору Карадаг – как можно пропустить такое? И вот мы, несколько человек, толкаем его в спину, чтобы, поднимаясь, он тратил меньше усилий. Поликлиника Литфонда помещается рядом со станцией метро «Аэропорт», там крутая лестница, поэтому Изольд доезжает на метро до «Динамо», где эскалатор, а дальше уже добирается троллейбусом. Когда ему становится плохо, он не ложится, а, наоборот, встает. Объясняет: «Если лягу, могу уже и не подняться». Однако очередную заграничную турпоездку от Союза писателей он не пропустит. У других еще случится шанс, а он может и не успеть. Польша, Чехословакия, Германия, Австрия...

Я спросил его: как он выдерживает такую нагрузку? Он ответил: «Вы все живете так, будто вам осталось сто лет, а я – будто два часа».

В 1965 году, за год до смерти, вышла его книжка «Что за словом?». Начинается она следующим образом. «Однажды на шоссе у въезда в Феодосию я увидел громадный придорожный щит: “Смотрите кинофильмы в кинотеатрах”. И, конечно, подумалось: кто он, автор этого маленького шедевра? Что его вдохновило? Может быть, боязнь, что автопутники отправятся смотреть кинофильмы не в кинотеатры, а в какое-нибудь другое место? В булочную? В баню? Вряд ли... Скорее всего здесь другое. Некое должностное лицо лихорадочно искало способа оправдать свое существование, изобразить деятельность».

Книга эта – о «девальвации слов, – писал в предисловии Корней Иванович Чуковский. – Свои незаурядные силы Зверев ...отдает гневному разоблачению бытующих у нас в обиходе звонких фраз и патетических слов, не обеспеченных мыслью и делом... Разрыв между словом и делом, – подытоживает автор предисловия, – служит низменной корысти и шкурничеству».

Умер Изольд в 39 лет.  

Так вот, когда однажды зашел у нас с ним разговор о том, что напечататься можно, лишь написав то, что сегодня требуется редакциям, а не то, о чем ты на самом деле думаешь, Изольд сказал мне: «Тебя могут десять раз не напечатать, сто раз, но если ты не истребишь в себе внутреннего цензора, то пропадешь. Поверь моему опыту». И я поверил.