Урин Лазарь Абрамович

Точную дату рождения моего отца история не сохранила. По семейной легенде он родился под Новый 1929 год, то ли 26, то ли 27-28 декабря, но практичный дед записал мальчика, а заодно и его сестру-близняшку как  родившихся  в январе 1929 года, чтобы папе на год позже было идти в армию. В метрике стояло 4 января 1929, а в паспорте 1 января. Так мы всю жизнь и праздновали 1 января, что придавало общему празднику дополнительный особый, домашний статус.

При рождении папа получил имя Лазарь, но прожил с ним всего 7 лет. Когда же он первый раз пошел в школу, учительница спросила у робкого первоклассника, как его зовут. Тот прошелестел: ”Лазик”. Учительница не услышала, переспросила: ”Владик?”.  Маленький папа кивнул и превратился во Владика, а когда подрос и ему понадобилось имя-отчество  Владик трансформировался не во Владислава, а почему-то в Вадима и так папа стал Урин Вадим Абрамович. Имя Лазарь осталось только в официальных документах, да и то не во всех. На могильной плите мы тоже написали Вадим Абрамович, ведь по - другому папу никто не звал.

Папа родился в г. Константиновка Донецкой области. Как-то, когда в гости к родителям приезжал Павлик и мы все тоже были в Артемовске, мы втроем, я, папа и Павлик, поехали в Константиновку взглянуть на отчий дом. Дом тогда нашли, но, ни как он выглядел, ни адреса, я не запомнила. А саму Константиновку городом можно назвать только условно. Крошечный населенный пункт, сочетающий в себе худшие стороны города и деревни - одноэтажные домики с удобствами во дворе, пыль и чахлая растительность за деревянными заборами. Все улицы в городе были явно переименованы в первые годы советской власти и носили имена Пролеткульта, Коминтерна, Совнаркома и т.п., а все переулки - имена великих русских писателей. Единственное сохранившиеся  сведение о том времени, когда папина семья еще жила в Константиновке, это то , что бабушка уронила полную кастрюлю борща, когда передали сообщение о начале войны. Во время войны семья, естественно, уехала в эвакуацию, куда – не знаю, а по возвращении поселилась в Артемовске, на ул. Артема 60. Вот этот- то дом мне уже отлично известен. Он и сейчас стоит на углу улиц Артема и Совнаркома, только забор, отделявший большой, почти на весь квартал, двор пропал. А колонка, из которой жильцы дома набирали воду и возле которой папа по семейной легенде впервые увидел маму, тоже стоит до сих пор. Урины жили на первом этаже в нескольких расположенных анфиладой комнат, а моя будущая мама со своей мамой, сестрой и другими родственниками жила на втором этаже, над ними.

В детстве папа учился играть на скрипке и даже выступал вместе с сестрой (Софа так потом и стала учительницей музыки) по  местному радио. У него был абсолютный музыкальный слух и уже взрослым, забыв всю скрипичную науку, он на слух подбирал на пианино  любые  напетые ему мелодии. Из папиного постоянного праздничного репертуара я помню только какие-то одесские мелодии, не “Мурку”, но что-то из этой серии.

Как и все Урины по отцовской линии, папа был очень красивым. Годы не испортили его, а сделали внешность только более законченной,  зрелой. Старческая немощность не успела его изуродовать, он неожиданно умер молодым, в возрасте 64 лет. Папа часто подшучивал над собой, говоря “Он был не красивым, но чертовски обаятельным”. Про обаяние тоже чистая правда.

Как папа учился в школе  - сказать не могу.  Но, думаю, что неплохо, потому что в институте*, по рассказам не проявляя чудеса усидчивости, учился он неплохо. Да и инженером он был очень толковым. Папа рассказывал как-то, что перед экзаменом прогулеванил все время, ни разу не заглянул в учебник и получил “хорошо”. На прощание преподаватель посетовал, что папа чуток не доучил - мог бы получить и отлично. Из студенческих историй помню только обрывки, как они в общежитии варили пельмени и те почему-то пристали к потолку. Еще папа рассказывал, как в 53 году загнав на барахолке белое марселевое одеяло, поехал в Москву на похороны Сталина, но его сняли с поезда. Еще папа показывал мне шутливое традиционное приветствие студентов-водопроводчиков. Сжатая в кулак рука резко опускается вниз, как будто сливают воду в унитазе. Не знаю как сейчас, но еще лет 20-25 назад эта традиция была жива, мне ее показывали студенты уже другого поколения.

Окончание института совпало с делом врачей и разгулом антисемитизма, поэтому уже женатым человеком вместе с мамой папа уехал в Омск, а точнее, не в сам Омск, а в поселок Захламино под Омском. Антисемитизма в Сибири не было по причине отсутствия евреев, но одну еврейскую семью все-таки отыскали - это была семья какой-то неизвестной мне родственницы тети Ети и сохранили об этой семье самые лучшие воспоминания.  Жизнь в Захламино вряд ли была легкой, но мои родители были молоды и папа рассказывал только веселые истории.

Жили они рядом с лагерем для политических, папа работал в самом лагере и вспоминал, как через подкоп пролезал в лагерь, чтобы забрать заказанный у зеков то ли стол, то ли шкаф. Еще он рассказывал, как встретили в лагере известие о смерти Сталина - заключенные молча сняли и подбросили вверх шапки. Видел папа в лагере среди заключенных и Русланову.

Там, в Захламино, у родителей были друзья, такая же семья молодых специалистов. Они жили в одном доме, на две семьи покупали целую коровью тушу, и вместе лепили пельмени. Молоко покупали “на мисочки”, замерзшее, в твердом состоянии. Это уже мама рассказывала, как они ходили в Омске в театр, а она была в тонких чулочках и они с папой всю дорогу перебегали от подъезда до  подъезда.

В Ростове мы жили в коммунальной квартире, поэтому все мои просьбы завести кошечку или собачку успеха не имели, а в Омске у родителей жила кошка, черная с белым, по имени Клякса. У меня даже есть ее фотография.

После нескольких лет жизни в Омске, родители вернулись “на большую землю”. В провинциальный Артемовск возвращаться не захотели, знакомые большие города поблизости тоже отмели, Донецк по причине недостаточной величины, Харьков по причине остаточного антисемитизма и поселились в Ростове.

Ростов – город южный, торговый, много всякого народа в нем жило и живет: корейцы, цыгане, армяне  и прочее и прочее. Антисемитизма в нем не было никогда, до Артемовска как и из Харькова всего 4 часа езды и родители остановились на нем.

Первое время жили в кабинете папиного начальника, потом сняли квартиру в Нахичевани, это  район Ростова, уже забыла, как он официально называется. Жили у милых людей по прозвищу Мартышки. Это были брат и сестра. Его звали Мартын Мартынович, а ее Марта Мартыновна. Они как то приходили к нам в гости на 20-летнюю годовщину свадьбы, седые, худощавые,  элегантные и веселые.

Первую ( и  последнюю ) квартиру, а точнее комнату в двухкомнатной квартире, получили  в пер. Халтуринский, 53. Эту квартиру я уже застала и помню, хотя, когда мы оттуда уехали, мне было всего  6 лет.

Самого начала папиной карьеры я не помню, на моей памяти он всегда работал уже каким-то начальником, точнее, вечным еврейским беспартийным замом. Впрочем, в партию ему тоже предлагали вступить (что само о себе говорит о папином статусе как специалиста). Но он отказался, мотивировав тем, что до партии не дорос. Очевидно, ему просто жаль было времени на партийные собрания и денег на взносы.

Папа был натурой взрывной, импульсивной. Поэтому и сменил много мест работы, подавая заявление об увольнении при малейших признаках конфликта. Дольше всего он задержался в конторе под сложным названием Южросгипропищепром. Работал там зам начальника сантехнического отдела, проектировал чего-то для пищевой промышленности.

Из курилки этой конторы он приносил мне противуправительственные анекдоты и байки про начальника. Помню только одну. Фамилия начальника конторы была Арабкерцев. Представляясь новому сотруднику, он так и сказал: ”Арабкерцев” и услышал в ответ: ” Араб Усишкин”.

Характеризуя папу по еврейскому вопросу, могу вспомнить только, как яростно он болел за Израиль во время Шестидневной войны и при всех прочих перипетиях арабо-израильского конфликта. Хотя семья наша была вполне ассимилированной и никакой местечковостью не страдала, именно от папы в первый раз я услышала рассказ о древних, великих еврейских царствах и о победе крошечного Израиля в борьбе против всего арабского мира.

Помню еще, как много раз я просила папу повторить рассказ о происхождении человека и о всяких физических явлениях. У нас дома стоял трехтомник “Физики для любознательных”. Оттуда папа черпал  всякие интересные сведения и пересказывал мне в доступной для маленького ребенка форме.

Я очень любила гулять с ним по выходным. Мы садились на трамвай (безразлично какой) и ехали до конечной остановки, а потом потихоньку пешком возвращались домой. Раз, во время одной из таких прогулок, наткнулись на высокий неприступный забор. Обойдя его по периметру, все-таки добились своего, нашли лаз и попали в безлюдный парк. Первый же встретившийся нам человек, в поварском колпаке и с поварешкой, быстренько объяснил, что попали мы в сумасшедший дом и выставил за ворота.

Когда, повинуясь моде на землю, папа взял садовый участок, такие прогулки мы стали делать, возвращаясь из сада. К слову сказать, сад – это слишком гордое название для участка земли, на котором посреди бурьяна можно было найти две съеденные червяками яблони, орех, который или еще, или уже не плодоносил, заросли малины и коврик стихийно разросшейся клубники. Никакими садовыми работами папа себя не утруждал и появлялся на участке дважды в год. Первый раз, чтобы неизвестно для чего перекопать его и второй раз, чтобы собрать урожай. Неизбалованная папой флора нашего сада закалилась настолько, что давала отменные урожаи. Домой мы возвращались с ведрами, набитыми малиной и дома ели дорогостоящий нежный фрукт столовыми ложками из суповых тарелок.

Конечно, отдыхали мы и всей семьей, как и положено, на Черном море. Вечером садились в поезд, и рано-рано утром уже видели в окно вагона белые шапки волн. Какой Тель-Авив, какой Эйлат может сравниться с Лазаревской, с ее садами, хозяйками, торгующими домашним вином на стаканчик, с острой галькой пляжей и острым, неповторимым запахом моря. Но позднее, когда мама была уже слишком слаба, чтобы совершать такие путешествия, папа ездил в отпуск сам. Много лет подряд он покупал турпутевки на Кавказ и лазил там по горам, ночевал в спальном мешке, ел кашу с костра. Отрезало все в один год, когда по возвращении он рассказал, как чуть не сорвался с ледника и не погиб.

Папа совсем не заботился о здоровом образе жизни, называл курорты Клизмоград. Но на свой лад заботился о здоровье, бегал по утрам по набережной, пил настойку элеутерракока, не хотел стареть и регулярно смотрел передачи “Очевидное – невероятное” , надеясь услышать что-то утешительное о жизни после смерти.

Умер он молодым и здоровым. Понервничал и при давлении 140/80 получил инсульт. Он был дома один, всю ночь без сознания пролежал на полу. Скорую вызывали соседи. Пока они нашли меня, пока  выяснилось, в какую больницу его отвезли, пока купили и привезли нужные лекарства (дело было в 1992 году, когда в больницах кроме коек не было ничего), время было упущено. Через 3 дня, не приходя в сознание, папа умер.

Попрощаться с ним пришло неожиданно много людей.  Хмурые дядьки и зареванные тетки – его бывшие сослуживцы, бывшие соседи, те, с кем он вместе когда-то ездил в горы, просто шапочные знакомые. Похоронили папу в одной могиле с мамой. Просто добавили еще одну доску на памятник. ” Урин Вадим Абрамович”, 1929-1992. Приходя на кладбище, я иногда видела на могиле цветы. Папу навещали.

Елена Бойко

* Папа учился в Харьковском инженерно-строительном институте, на факультете водопровод и канализация.