Вместо эпиграфа:

Штейн Григорий Аркадьевич - кандидат экономических наук (1997), родился 19.05.1939 в Донецке, окончил филологический факультет Харьковского государственного университета им. М. Горького (1963), Донецкий государственный технический университет (1994), директор Донецкого технического коллежа, заслуженный работник народного образования Украины (1995), Академик Hью-йоркской Академии Наук (1999). Награжден грамотой Президиума Верховного Совета УССР (1970), почетный гражданин Европы, ЮНЕСКО (1996), награжден орденами Маршала Жукова и Святого Архистратига Михаила.

Из книги "Кто есть кто в Донецке”

Когда я готовилась к интервью с Григорием Аркадьевичем, мне рассказывали много разного о нем. Одни связывали с его именем реформу в образовании, другие говорили, что он член правлений обществ "Украина-Израиль” и "Украина-Испания” и много занимается благотворительностью, третьи пытались вспомнить историю об американской академии, а четвертые – просто, что Штейн – полиглот. Количество иностранных языков, которыми он владеет, правда, разнилось: одни назвали цифру "семь”, другие – "что-то около десяти”. А познакомилась с ним - и растерялась. Передо мной сидел большой веселый человек с молодыми глазами и очень артистичный по натуре. Короче, нарисованный в моем воображении академический образ явно не соответствовал увиденному.

– Григорий Аркадьевич, проясните ситуацию – сколько все-таки языков Вы знаете?

– Если честно, я всегда вспоминаю Виктора Владимировича Виноградова, директора института русского языка. Когда у него спросили, сколько языков он знает, он сказал: ни одного, даже русского, потому что не хватило бы жизни изучить русский язык.

– Хорошо, на скольких языках Вы можете общаться?

– Давайте считать: на немецком, английском, французском, испанском, итальянском, на арабском, азербайджанском, грузинском, на польском. Иврит и идиш, конечно, знаю...

– Я насчитала одиннадцать...

– Ну вот. Но что значит "общаться”. Я учил эти языки, а что касается общения... Знаете, как я изучал испанский? В 1958 году я проходил практику в 1-й харьковской школе, это гимназия, где училась Марко Вовчок. Директор школы вызвала меня и говорит: "Гриша, я знаю, Вы нуждаетесь. Приехала семья аргентинцев украинского происхождения, и ни одного слова по-русски. Им нужен преподаватель, а платить нечем. Но они бы Вас подкармливали, и Вы б у них подучились”. И я стал ходить в семью сеньора Педро и сеньоры Катарины. У них было семеро детей. Мы вместе пели, играли, вместе принимали гостей, и бывало, что выходя после них на улицу, я переставал узнавать русскую речь, настолько я наполнялся испанской. А в 1961 году меня послали в Москву делегатом на международный конгресс по развитию стран Латинской Америки. Там были представители 38 учебных заведений, в том числе москов-ского, оксфордского, варшавского университетов. Нам устроили прием в посольстве Кубы, и с приветственной речью выступил господин Карлос Саливаро Санчос, посол Кубы в Советском Союзе. Затем с ответным словом нужно было выступить нам. У меня даже в мыслях не было, что это буду я. Там ведь были московский, ленинградский университеты, киевский, наконец! Я спокойно прослушал выступление посла, а потом по залу пошел шепот, и вдруг, чувствую, меня буквально выталкивают. И я оказался напротив посла.

– И как выступили?

– Я повторил то, что сказал посол, но только повторил от нашего имени. Сказал, что приветствую всех от имени студентов и т.д. Но у меня впервые в жизни было такое состояние, что я не слышал собственных слов. Ну вот, только я закончил свою речь, как этот огромнейший детина, а посол был большого роста, подошел ко мне, обнял меня, положил голову мне сначала на одно плечо, потом на другое, поднял мою руку вверх и стал скандировать: "Вива Куба, революционаре и социалиста”. И все начали повторять: "Вива Куба”. Это был год, когда победила революция на Кубе. Вот так я заговорил на испанском. А другой случай был уже в 1975, когда мы с женой поехали в путешествие по Дунаю. Перед отъездом жена меня попросила: "Я тебя умоляю, мы едем отдыхать, поэтому о своих знаниях иностранных языков ни гугу. Я хочу, чтобы возле меня был муж. А если они узнают - начнут тебя таскать: то купить, то продать, то поменять”. Я дал ей слово, а когда мы были в будапештском метро, так получилось, что пропала одна женщина из нашей делегации. У руководителя группы – холодной пот. А с нами был секретарь макеевского горкома партии. Вот я слово и нарушил – подбежал к дежурной по метрополитену и на немецком языке произнес, что мы находимся на станции Людвиг Кошут, что мы будем ждать Вас, уважаемая такая-то... Потом повторил это на русском. А минут через 20-25 она вернулась. Но до конца поездки мне уже покоя от моих спутников не было. Короче говоря, все время были какие-то экстремальные ситуации.

– А сейчас свои знания используете?

– Я преподавал испанский язык здесь, в коллеже, готовил детей к поездке в Италию, когда они в 1994 и 1998 ездили в Рим. Выступал по итальянскому телевидению. Иногда помогает для поддержания авторитета (смеется). У меня студенты учатся из многих стран, и на арабском говорят, в том числе. Бывает, пытаются меня провести и разговаривают между собой на арабском. Ну, и я начинаю с ними говорить на их языке.

– Скажите, а как Вы стали академиком нью-йоркской Академии Наук?

– Только не подумайте, что я сам себя выставил; сам долго удивлялся, когда получил от них анкету. Дело в том, что я занимался вопросами новаций в образовании, публиковал работы, а им всегда присваивается специальный код УДК. Американцы же собирают все, что касается новаций. Вот и прислали мне предложение дать согласие на получение звания Академик. А для меня это, знаете, что значило? Я тогда только защитился. И выходило, что мои научные руководители, профессора, не имеют такого звания, а я вдруг ни с того, ни с сего. Я, конечно, обратился к ним: как вы скажете, что мне делать? А они говорят, подавай. Я подал, и еще и диплом раньше получил. А буквально полгода назад пришло предложение от американской Академии Наук дать согласие на предоставление своих данных для библиографического словаря "Кто есть кто в мире”, который выйдет в 2002 году. Вот я и туда попал. Короче говоря, меня вечно куда-то заносит (смеется).

Григорий Аркадьевич считает, что главное его богатство – люди, с которыми он встречался, с которыми он дружил. В числе его знакомых Олесь Гончар и Николай Бажан, Владимир Сосюра и Анатолий Соловьяненко, Илья Эренбург и Максим Рыльский.

– Меня всегда поражала огромная голова Рыльского. Я в молодости считал, чем голова больше, тем умнее человек. Впервые я его встретил на одной из защит диссертаций. Раньше объявления о защите публиковались в газетах. И в тот день в зале собралось пол-Харькова. Люди пришли не на защиту, а посмотреть на Рыльского. Он читал свое знаменитое стихотворение, написанное в ответ на полемику в "Комсомольской правде”: "Физики и лирики”. И когда он читал, в огромном зале было так тихо, что, казалось, муха пролетит – будет слышно. "Як же Ви никчемно так живете, чом так занепали Ви, скажiть, що у днi космiчної ракети солов’я не в силах зрозумiть”. И дальше: "На концерт глухих не варто кликать, а слiпим байдуже до картин”.

– Говорят, вы дружили с Павлом Тычиной?

– Если Б-г даст мне силы, я когда-нибудь напишу об этом. Когда-то он просил меня стать его личным секретарем. Он говорил: "Лiдiя Петрiвна, моя дружина, не може впоратися, 300 листiв я отримую щодня, и вось... Люди подумають, що там не Тичина, а звiр живе. Тому що я, уявiть собi, не можу навiть не тiльки вiдповiдати, а i прочитати або тримати в руках усi цi листи”. Если бы я понимал тогда, какая это была честь. А так я подумал: как можно, я учился в Ленинградском университете, в Харьковском, и пойду работать каким-то там секретарем.

А еще Григорий Аркадьевич встречался с Шолоховым и Молотовым, Ворошиловым и Гришиным, который в 1957 году был председателем ВЦСПС.

– В 1957, когда я учился на втором курсе Ленинградского университета, меня направили в Москву переводчиком на Шестой Всемирный Фестиваль молодежи и студентов. Когда я узнал, что меня направят, я не поверил своим ушам. Нас терзали полгода, проводили отборочный конкурс, пока не выбрали. И я был назначен руководителем Цейлонской делегации. Тогда это государство еще называлось Цейлоном, а не Шри-Ланкой. У меня было 28 цейлонцев. А с собой они привезли послания от их государственных деятелей, в частности, от Соломона Бандаранаики, премьер-министра Цейлона. И вот я вместе с этими цейлонцами, одетыми в белые халаты и белые пилотки, побывал на приеме у Климента Ефремовича Ворошилова, Аджубея, Гришина. Я встречался в тот год с Джавахарламом Неру, он тоже был делегатом. Я видел Лолу Джину Бриджиту, и очень многих... В то время ведь было запрещено общаться с иностранцами. А я после фестиваля приехал в Донецк, и на минуточку позабыл об этом...

– Что, были неприятности?

– Как сказать? Как-то раз я гулял с сестрой по Первой линии и встретил группу иностранцев. Иностранцев тогда возили по городам Советского Союза. А эти растерялись и не могли найти гостиницу "Донбасс”. И я, выскочка, решил им помочь. Нас, конечно же, моментально окружила огромная толпа людей. И вот, я объясняю им дорогу и вижу, как со стороны кафе "Минутка” к нам идут два здоровых милиционера. Видимо, хотели посмотреть, чего люди собрались. Я ноги в руки - и удрал. А потом оказалось, что они меня запомнили, и двое в штатском пристали к моей сестре: "Где тот молодой человек, который был с Вами?”. Знаете, какой был переполох?! Я от ужаса 3 дня отсиживался на чердаке.

– Скажите, а кто был инициатором Вашего поступления в Ленинградский университет? Это была Ваша идея?

– Вы знаете, мой отец не хотел, чтобы я учился после школы. Он был из многодетной семьи, и у него никогда не было возможности учиться. Он был абсолютно неграмотным человеком, даже не мог написать свою фамилию. Но всегда говорил, что учатся только дураки: "Толку с того, что они повыучились, и у них зарплата по 60 рублей. А они все приходят ко мне, чтобы Штейн помог”.

А мама, наоборот, была очень образованной. Она окончила до революции гимназию в Екатеринославе, знала несколько иностранных языков, до глубокой старости цитировала наизусть произведения Пушкина и Лермонтова. Мама была из очень интересного рода. Она была внучатой племянницей Антона и Николая Григорьевича Рубинштейнов, выдающихся русских композиторов. Они были очень одарены. Но в ту пору, в XIX веке, в России нельзя было получить музыкальное образование, и они решили ехать учиться за границу, в Германию. А для учебы в Германии нужно было принять другую веру, изменить вере своей. И они на это пошли. Потому что для них служение искусству было превыше всего. А мамин дедушка на это не пошел. Его звали Залман Рубинштейн, и он один так Залманом и остался. Его братьям - Антона Григорьевича звали Алтер, а Николая - Нохим – пришлось после крещения изменить имена. Залман Рубинштейн был мэром города Орехово-Зуево. Он был очень образованным, но когда его братья так поступили, ему было стыдно за них. Конечно, сейчас это звучит странно, потому что имена Николая и Антона Рубинштейнов принадлежат истории мировой музыкальной культуры. Антон Григорьевич был основоположником Санкт-Петербургской консерватории, учителем Петра Ильича Чайковского и очень удивительным человеком. С таким крутым, тяжелым характером. Он был очень требовательным, своих учеников бил по пальцам. Но зато отвергал многие каноны и всегда говорил: "Играйте хоть носом, абы чтоб звучало”. А Николай Григорьевич был основоположником Московской консерватории. Но тогда это было несовместимо с верой, и наш дедушка не захотел их больше знать. Залман Рубинштейн был очень одаренным человеком и, конечно же, хотел дать образование детям. Их с детства учили французскому, у них были гувернанты-преподаватели. У меня сохранились портреты дедушки и бабушки Рубинштейнов, этим фотографиям по 150 лет. Сохранилась серебряно-позолоченная ложка, на которой стоят буквы "З.Р.” – Залман Рубинштейн.

А в папином роду практически никого не было с высшим образованием. И когда я закончил школу, отец сказал, чтобы я дальше не учился. Он хотел, чтобы я стал ретушером, сам он был портретчиком. Помню, он говорил: "Ретушеры живут такую жизнь...”. А мама хотела, чтобы я продолжил образование. Так что она делала! Она прятала от отца понемногу деньги. Его трудно было провести, но она придумала себе "потайник” – навязала сетку на днище стула. И собрала по тем временам большую сумму – 2000 рублей. А когда я закончил школу, отдала мне деньги и говорит: "Сынок, поезжай в Ленинград, я списалась со своей подругой, которая пережила блокаду, Адой Владимировной Груниной, и она тебя приютит”. И я поехал в Ленинград и поступил в Ленинградский университет.

До войны в здании коллежа находилась 19-я школа. Во время оккупации здание было разрушено. В 1946-м году директор 9-й школы Анатолий Ильич Безмаженко собрал родителей и предложил: «Ваши дети учатся в четыре смены. Хотите, чтобы они учились нормально – на 15-й линии есть разрушенная школа. Возьмите и восстановите ее». Занятия в новой школе начались 1 сентября 1949. Григорий Штейн переступил тогда ее порог учеником. И уже более пятидесяти лет не расстается с ней.

Это было в 1956 году. Гриша Штейн поступил на факультет журналистики и проучился там два года. Общежитий в то время не было, и студент Ленинградского университета остался жить у маминой знакомой. По вечерам он иногда приезжал в Пулково, где висела огромная карта СССР, и с ужасом мерил глазами расстояние от Ленинграда до маленькой точки внизу карты "Сталино”, где остался его дом. Он получал повышенную стипендию, 275 рублей, но все равно чувствовал себя нахлебником в доме у Ады Владимировны. И тогда он начал писать письма. Вначале было письмо министру высшего и среднего специального образования СССР В.П.Елютину с вопросом, когда в Сталино будет открыт университет. Ответ министра до сих пор хранится в доме у Штейнов. "Уважаемый товарищ Штейн Г.А., – писали ему из министерства, – в соответствии с семилетним планом развития народного хозяйства СССР на 1957-1965 годы и на ближайшую перспективу открытие университета в городе Сталино не предусмотрено. Поэтому по вопросу перевода Вам нужно обратиться к ректору Харьковского университета или к ректору Ростовского университета”.

– Я писал всюду – и в Киев, и в Харьков, и во Львов. И, наконец, получил ответ от ректора Харьковского университета, что меня берут. Я перешел учиться в Харьковский университет. Факультет журналистики там собирались закрывать, поэтому я перевелся на филологический. А после окончания университета вернулся в Донецк работать.

Один раз во время нашего разговора я спросила Григория Аркадьевича, не тяготило ли его когда-нибудь его еврейство. "А я никогда не собирался скрывать свою национальность! – ответил он, – Я всегда гордился тем, что я еврей”, и прочитал мне стихи Ильи Эренбурга: "Мы виноваты в том, что мы евреи, что наша вера – остов многих вер. Но я горжусь, горжусь и не жалею, что я еврей, товарищ Алигер”. А потом рассказал мне историю, которую ему до сих пор неприятно вспоминать. После окончания его учебы профессор Харьковского университета Андрей Петрович Ковалевский, внук Софьи Ковалевской, написал письмо на имя руководства Донецкого педагогического института с просьбой принять на работу на кафедру одаренного выпускника Григория Штейна. Штейна не приняли – в обкоме партии посчитали, что в пединституте работают уже два еврея, и брать на работу третьего не стоит. И еще один случай рассказал мне Григорий Аркадьевич:

– Меня пригласили однажды выступить в университете в другом городе. И во время выступления прозвучал вопрос. Я уже не помню его дословно, но смысл был следующим: неужели у твоего отца не найдется 100 рублей, чтобы поменять вашу позорную фамилию Штейн хотя бы на Безштанько? И я тогда ответил, что мой дядя, известный драматург Александр Петрович Штейн, гордится своей фамилией. Мой отец, который помогал людям, и которого все уважали, тоже гордился нашей фамилией. И я ею горжусь. Вот мой большой друг – Алина Николаевна Коробко, народная артистка Украины, донецкий соловей. Скажите ей, что я еврей, так она скажет: "Та я знаю це. Ну так що? Я його нi на кого не промiняю”. Я думаю, мы уже срослись здесь. Я приводил Алину Николаевну в синагогу, и она там выступала, пела "Аидише Мамэ”. Я ей слова подсказывал, потому что она плохо выучила их (смеется), но она пела.

В школе Григорий Аркадьевич работает вот уже почти сорок лет. Судьбе было угодно, чтобы он вернулся под крышу родной школы, туда, где учился сам.

– Мы жили недалеко отсюда (от коллежа – прим.ред.), на 14-й линии, ул. Набережной. А учился я в 9-й школе. Это здание коллежа, тогда здесь была 19-я школа, было разрушено во время войны. И вот в 1946 году директор 9-й школы Анатолий Ильич Безмаженко собрал родителей и говорит: "Я понимаю, что вы воевали, сражались, жизнь отдавали, кровь проливали, а вот дети ваши в 4 смены учатся. Хотите, чтобы они учились нормально – на 15-й линии есть разрушенная школа, возьмите и восстановите ее”. И мой отец, а он был участником обороны Москвы, Ленинграда, Сталинграда, штурма Берлина, работал на восстановлении этой школы, а я переступил ее порог 1 сентября 1949 года. Так что пошел уже 52-й год, как я живу под крышей этого дома.

– Скажите, а как пришла в голову идея создания здесь коллежа?

– Я задумал его создание, когда вообще было запрещено об этом думать. Я работал здесь директором УПК, это было в конце 70-х годов. Все началось с моей мамы и профессора Виктора Георгиевича Геера, очень известного ученого, проректора ДПИ в то время. Он был нашим соседом и по утрам перед работой я его часто встречал. Каждый раз он со мной останавливался и говорил: "Гриша, где вы работаете?” "В школе”, – отвечал я. "О, – говорит он, – вы же не учите, а занимаетесь профанацией”. Я ему постоянно отвечал, что мы стараемся. "Я понимаю, что вы стараетесь, – возмущался он, – но этого слишком мало. Мы тысячу принимаем, и тысячу отчисляем!” Но один раз я не выдержал и говорю: "Хорошо, я плохо учу, а вы лучше учите? Почему, когда на шахтах обвалы или взрывы, вы приезжаете за нашим соседом Поляковым и везете его, чтобы он вам показал, как разобрать эти завалы?”. И знаете, что он мне ответил? "Вы меня поражаете. Поляков же образованнейший человек, он закончил гимназию до революции”. И я его тогда спросил: "А кто вам мешает сейчас гимназию построить?” "Пойдите и у Малеева спросите”, – ответил он. И вот я добивался встречи с этим Малеевым (ректор ДПИ в то время - прим.ред.), наверное, полгода. И попал к нему на прием совершенно случайно, знакомые записали. Я вошел в его огромный кабинет, он сидел в таком большом кресле. И я робко так обращаюсь: "Здравствуйте, Георгий Васильевич”. Он даже головы не повернул: "Я Вас слушаю”. "Георгий Васильевич, – начал я, – я пришел к Вам по поводу открытия новой школы”. "Какой школы? Нам никаких школ не надо”. А я ему: "Георгий Васильевич, у меня есть проект новой школы”. "Где вы работаете?”, – он меня спрашивает. Я говорю: "Я работаю директором УПК”. Он так посмотрел на меня, и видно, что не понимает, о чем идет разговор. В его понимании УПК, наверное, ассоциировалось с Уголовно-Процессуальным кодексом. Я говорю: "Это учебно-производственный комбинат Ворошиловского района”. Он отвечает: "У нас нет такого в районе. Я хорошо знаю наш район, и у нас такого нет. Что Вы хотите?” Я говорю: "Я хочу вот...” Он разворачивается в кресле, достает красную книгу, "Материалы 26 съезда КПСС”: "Вы читали?” Я отвечаю: "Читал”. "Так вот тут черным по белому написано. Идите и занимайтесь своим делом”. Я вышел оттуда в абсолютном ужасе.

– И что было дальше?

– На меня посыпалось столько проверок – народный контроль, ОБХСС, меня тут так шерстили, вызывали в горком партии и все интересовались: "А Вы чем там занимаетесь?” "Школой, УПК занимаемся”, – отвечал я. А мне: ”Не знаем, не знаем, надо проверить”. К нам тогда пришел из Ворошиловского районного Комитета народного контроля такой махровый хулиган. Сел вот в этом кабинете, где мы сидим, и говорит: "Вы знаете, как я работаю?! Я когда работаю – или в тюрягу сажают, или инфаркт”. И дальше начал рассказывать, скольких он посадил, и кто там в тюрьме умер. Я это все выслушал, схватил стул и заорал: "Вон отсюда!” После этого у нас на всех трех этажах повесили "доверительные ящики”, чтобы в них опускали анонимки на руководство. А затем собрался коллектив, 98 человек, они сами так решили, и написали коллективное письмо в адрес Пельше, председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС в то время. Меня потом вызвали, стали убеждать, пойдите, успокойте людей, вы же руководитель, мы Вас очень уважаем...

– А что было потом?

– А потом моя мама попросила, чтобы я показал, где я работаю. Я привел ее в воскресенье, показал все, что только можно было. Мы вышли, она пожала плечами и говорит: "Здесь нет эстетики”. Я аж до потолка подпрыгнул: "Как нет эстетики, если у

меня в токарном цехе висит герб инкрустированный?!”. А она: "Я не в том смысле. Ты идешь не в ногу со временем. Родители прочат своих детей в инженеры, врачи, юристы. А ты хочешь, чтобы они были токарями и пекарями”.

А тут еще одного нашего преподавателя заперли в классе. Во второй половине дня выхожу я в коридор и слышу крики: ”Откройте, помогите!” Накануне нам привезли доски, и вот ученики взяли большую доску и подперли дверь в класс. И человек не может выйти и стучится, видимо, уже давно. Я содрогнулся. ”Все, – подумал я, – надо бросать все это дело, хватит с меня такой учебы”.

– А отчего содрогнулись? Подумали, что можете быть на его месте?

– Ну, конечно. Тут ведь учились дети всех руководителей парткомов и исполкомов. Это же Ворошиловский район! Короче, после долгих лет молчания в 1990 году я пришел к Александру Анатольевичу Минаеву, который только был назначен ректором после Малеева, и рассказал о своей идее. Он меня очень поддержал. Он вызвал Витольда Витольдовича Пака, Ирину Юлиановну Мачикину, академика Михаила Павловича Зборщика, он пригласил покойного Николая Петровича Бобрика, проректора по учебной работе, и мы решили, что коллежу быть. И все, что было лучшее в Юзовском реальном училище, Юзовской классической гимназии, Мариинской гимназии в Киеве, Ришельевском лицее в Одессе, все самое-самое лучшее я заложил в основу этого учебного заведения. Я поехал в Бельгию, во Францию, я побывал в настоящих, подлинных коллежах. И я вспомнил идею реформы в образовании Петра Аркадьевича Столыпина. Это была идея непрерывного образования. Столыпин говорил, что в образовании наступают беды тогда, когда цепочка где-то прерывается. Вот свое УПК я считал ущербным, прерывистым звеном. И потом, я видел пропасть между общеобразовательной школой и высшей. И я задумал такое учебное заведение, которое все бы это восполняло. На сегодняшний день у нас конкурс составляет 13,5 человек на место. У нас работают 8 профессоров, 24 кандидата наук, 3 заслуженных учителя Украины. Работают специалисты из-за рубежа, в частности, английский язык детям читает Эн Хэзли из "Корпуса мира”. Я многого еще не сделал, но я достиг того, что дети поднимаются порой в 5-6 часов утра и со всех окраин Донецка едут сюда. За знаниями. А знания здесь считаются неординарными. Здесь даются основы образования, характерные для классической гимназии, изучают, как во времена моей мамы, латынь и греческий. Изучают шесть иностранных языков по выбору. Я не могу назвать страну, откуда бы мы не получали благодарности за наших воспитанников: Великобритания, Франция, Швеция, Швейцария, Израиль, от сенаторов различных штатов Америки. Почему? Потому что попасть сюда трудно, учиться тяжело, но никто не уходит. Помните, у великого Некрасова: "Не за селедкой и за водкой мужик русский побежит на ярмарку, а за Белинским и Гоголем”. И я счастлив этим.

– Скажите, Вы религиозный человек?

– У меня своя точка зрения на религию. С одной стороны, я горжусь тем, что еврейский народ дал миру и Маркса, и Эйнштейна, и Генриха Гейне, и Эренбурга, и многих других известных людей. А с другой – я всегда думал, как был прав Достоевский, когда говорил, что только красота спасет мир. И я считаю, что религия как раз и может, и должна стать созидательной силой. Нельзя же жить на этой земле и видеть врагов всегда и во всем. Это свойственно неорганизованному стаду людей. Нормальному человеку это должно быть чуждо. И еще я думаю, нельзя было заставлять людей прекращать верить. Как можно говорить о мировой культуре, не зная библейских начал? Поэтому религия должна объединить людей. Потому что сколько ж может быть этих распрей? Сколько?! Земля устала.

Беседовала Юлия МОРГУНОВА

Материал впервые опубликован в газете "Наша  жизнь"