Передо мной лежит пожелтевший от времени экземпляр газеты «Труд» от 23 сентября 1942 года. В передовой статье говорится: «На фронте сложилась серьезная обстановка. С возрастающим ожесточением идет битва за Сталинград, за Волгу, Кавказ». Газета поместила групповое фото семи симпатичных выпускниц Киевского медицинского института (находившегося в то время в Челябинске), «сдавших государственные экзамены на «отлично» и направляющихся в Действующую армию». Девушки не могут скрыть радости: они отправляются на войну… По крайней мере, четверо из семи будущих военврачей – еврейки. Возможно, не стоило бы заострять внимание на таком «пустяке», если бы не были столь живучими заблуждения о том, что евреи всячески увиливали от ратной службы. Среди «счастливиц» (вторая слева) Эсфирь Эдельман – моя сестричка Этя, а рядышком (первая слева) – ее закадычная подруга Клава Пуриц.

Итак, Этя в конце 1942 года прибыла в расположение медсанбата, который на протяжении последующих трех лет стал для нее родным домом. Командир медсанбата майор Алексей Лебедев отличался высоким ростом и богатырским телосложением. Майор был суров, но вежлив. Ознакомился с командированным предписанием, похвалил за «красный диплом». Расставаясь, улыбнулся неожиданной детской улыбкой и произнес: «Имя Ваше – Эсфирь? Красивое библейское имя! А как Вас мама зовет? Этей, говорите? Неправильно это. Эсфирь сокращенно должна именоваться Фирой». С начальством разве посмотришь? Так моя сестричка на долгие три года стала доктором Фирой.

Да, фронтовые врачи не ходили в атаку, не участвовали в рукопашных схватках, не пробирались в тыл врача, не брали «языка». Они просто работали, то есть перевязывали раны, извлекали пули и сколки, накладывали шины на места переломов, и все это делалось под свист осколков, грохот взрывов, сотрясающих стены палаток и землянок, свист пуль, завывание немецких бомбардировщиков над головой. Однажды Этя ампутировала солдату чудовищно изуродованную ногу. Над головой бесновались фашистские истребители, но ей было не до этого: толстая кость ноги плохо поддавалась хирургической пиле. Коллеги и легко раненые спрятались в укрытие, откуда кричали: «Доктор Фира – в укрытие». А доктор Фира, страшно обозлившись, кричала в ответ: «Не видите, я работаю?!». Так и не побежала в укрытие. Чувство долга и хорошая, я бы сказал – спортивная, злость, совершенно подавили страх. К счастью, подоспевшие «ястребки» отогнали фашистских «стервятников», и бежать в «щель» уже не пришлось. А сколько за три года было таких налетов, таких обстрелов, таких операций?..

Сестричке Эте быть доброй и ласковой с ранеными было ни капельки не трудно – она была добра по характеру. Со всеми поздоровается, всех расспросит, к каждому присядет на койку, каждому приложит холодную ладошку ко лбу. Выздоравливающих потреплет по волосам или щеке. И раненые испытывали к Эте самые добрые чувства. Кое кто влюблялся… Как-то Этя ночью сидела в своем закутке и заполняла истории болезни. Раненые спали. И вдруг до ее слуха донесся приглушенный разговор. Говорил раненый, которого все медики называли «Фириным сыночком». И не зря. Боец потерял много крови. Консервированной крови нужной группы в этот момент не оказалось, и Этя дала для переливания свою кровь. Солдатик был спасен и с тех пор испытывал к моей сестре трепетные чувства. «Я понимаю, шептал он, – что я ей неровня. Она имеет высшее образование, а у меня за плечами сельская семилетка. Она городская, а я деревенский. Но если бы она стала моей женой, я бы на руках ее носил, усадил бы в красный угол и пылинки с нее сдувал…».

Вскоре Этина «кровинушка» вернулся в свой полк. Этя начинала уже забывать о нем, когда парень появился с букетом полевых цветов и, краснея, попросил у Эти ее фото. Дело в том, что воин сообщил матери о том, кто его спас, не утаил, что девушка «другой веры». А мать в ответном письме попросила фотографию доктора Фиры, чтобы поставить ее на боженице рядом с образами. Нашлась фотография «три на четыре», и солдат сияя распростился. А где-то в алтайском селе по соседству с Николой-чудотворцем красуется изображение моей сестрички…

Во время очередного «вечера воспоминаний» я спросил сестричку: «Имела ли ты персональное оружие?». Этя ответила: «Конечно, имела. Каждый офицер на фронте имел револьвер или пистолет». У Эти был так называемый «ТТ», тяжеленный, явно не «дамский». «И много ли ты убила немцев?» – спросил я. «Не знаю, – честно призналась сестра». За годы войны в расположение медсанбата иногда просачивались немцы. Тогда гремела команда «в ружье», и весь персонал от военврачей до ездовых и даже легкораненые брались за оружие и вовсю палили в противника. Стреляла и Этя. На ее глазах немцы падали, сраженные пулями. Но ее ли это были пули?.. Этя не знает.

Обычно отходя, немцы уносили и раненных. Но одного, в спешке что ли, не захватили, и наши медички взяли его в плен. Сотрудник СМЕРШа заинтересовался пленным, но при этом внушительно сказал: «Товарищи врачи! Он нам нужен живехонек». И опять эта обуза навалилась именно на Этю. Пришлось попотеть, поволноваться, оставаясь при этом, в пределах возможного, внимательной и корректной. Когда через несколько дней за пленным пришили конвоиры, фриц выразил Эте свое глубокое «данкешен» и возжелал галантно поцеловать ей ручку, Этя брезгливо ее убрала. Кто даже сейчас осудит ее за такую «невежливость»!..

На войне люди грубеют. Это аксимома. И разговоры на войне далеко не всегда носили характер «салонных». Вот я и спросил сестричку, приходилось ли ей прибегать к такой «веской» аргументации, как матерщина. «Приходилось, – ответила сестра, – один только раз за все годы». В один не очень прекрасный день немцы окруженной группировки, собрав в кулак большие силы, прорвали фронт на стыке двух советских дивизии. И, как на грех, на их пути оказался Этин родной медсанбат. Майор Лебедев со всем своим персоналом организовал оборону, а доктору Фире дал строжайший наказ обеспечить эвакуацию раненых. Легко сказать – обеспечить! Транспорту-то никакого!.. Сняла Этя халат, перепоясалась и вышла из леса на дорогу. Встала на обочину и принялась махать рукой. Но проезжающие машины даже не останавливались. Тогда Этя встала посреди дороги. Тут ее объехать было невозможно. Разве что сбить! Показался грузовик. Водитель отчаянно сигналил. Сидящий в кабине офицер грозился кулаком и трехэтажно выражался. Все же водитель не осмелился сбить женщину-офицера, и грузовик резко затормозил. Офицер, не выходя из кабины и только приоткрыв дверцу, в промежутках между очередными порциями матерщины объяснил, что является командиром дивизионной разведки и везет в штаб дивизии пленного немецкого полковника. В завершение майор посулил отдать «дерзкую девчонку» под трибунал, если она тотчас же не освободит дорогу. Попытки Эти объяснить, что нужно вывезти двадцать раненых, встретили «железный» аргумент об особо важном задании. Тогда доктора Фиру как будто подменили. Она трясущимися руками вытащила свой верный «ТТ», попотчевала товарища майора порцией отборной матерщины и пообещала тут же на месте расстрелять его за измену и трусость. Майор не спеша вышел из кабины, спокойно подошел к Эте и отвел руку с пистолетом. Нет, он не испугался. Ему просто стало стыдно. Он деловито спросил далеко ли медсанбат и можно ли туда добраться машиной. Раненых отнесли к машине, кого-то усадили, кого-то уложили. Разведчики ехали стоя в кузове. Майор усадил Этю на свое место в кабине, а сам встал на подножку. Только после того, как машина тронулась, Этя (ну что возьмешь с женщины!) расплакалась. Пожилой шофер с седыми усами сказал: «Ничего, дочка! Думаешь, наш майор испугался твоей «пушки»? Знаешь, сколько «языков» он лично брал? А ведь он, почитай, трое суток не спавши. И голова раненая. Видишь, повязка-то несвежая, да и кровь течет потихоньку? Ты на него зла держи». Когда раненых вывезли в безопасное место, обратился к Эте: «Вы уж, старлей, извините меня», – на что старлей Этя ответила: «Нет, уж Вы меня извините…». И тут же добавила: «разрешите, я Вас перевяжу».

Прослужив три года в Армии, Этя в душе оставалась глубоко штатским человеком. На счет всяких там «смирно», «вольно», «разойдись» у нее получалось весьма коряво. В обращении с младшими по званию она начисто отвергла повелительную форму. Эти «прошу» и «пожалуйста» веселили коллег и раздражали командира. Но что удивительно! Все «прошу» и «пожалуйста» выполнялись «младшими по званию» с особым рвением и охотой, и майор Лебедев, убедившись в этом, махнул рукой на эти «гражданские штучки». Но однажды доктор Фира отчебучила такое, от чего весь медсанбат долго смеялся. Война подходила к концу. В расположение медсанбата прибыл главный хирург армии, генерал медицинской службы. Генерал вручал награды, говорил «поздравляю», награжденные лихо козыряли, говорили «служу Советскому Союзу» и, повернувшись через левое плечо, чеканным шагом возвращались в строй. Когда очередь дошла до доктора Фиры, генерал вручил ей орден «Красной Звезды» и традиционно поздравил с высокой наградой. И тут моя сестричка мило застеснялась и (от волнения, вероятно) воскликнула: «ой, большое спасибо!». В свите генерала возникло смятение. У майора Лебедева отвисла челюсть. За игнорирование Устава старшему лейтенанту Эдельман грозил изрядный разнос. Но генерал, вероятно, вспомнил, что он не только генерал, а прежде всего врач и мужчина к тому же. Галантно улыбнувшись, он произнес (совсем не по Уставу): «носите на здоровье, доктор». Демобилизации пришлось ждать до середины декабря 1945 года.

Этя поселилась в небольшом городке и возглавила инфекционное отделение межрайонной больницы. Работы хватало. Этя осталась верна основным своим принципам: жалеть больных и оставаться совершенно бескорыстной. Всякие подношения в виде лукошка яиц, доброго куска сала да еще и четверти свекловичного первака решительно отвергались, в связи с чем за Этей прочно укрепилась репутация «той лiкарки, що не бере». В отношении подчиненных по-прежнему сохранились слова «прошу» и «пожалуйста». В обращении к пациентам преобладали слова: «голубчик», «соколик», «красавица моя», «деточка» и т.п. В 1953 году она вышла замуж. Ее супруг тоже был фронтовиком. Через 3 года родилась дочка Евгения. Она по примеру мамы тоже стала врачом. Я видел неоднократно, как жители городка кланялись моей сестре чуть ли не за версту. Офицерский китель с орденом «Красной Звезды» висел себе в шифоньере. Вскоре туда переселился орден мирных лет «Знак почета», а затем и орден «Отечественной войны». Но этих орденов сестра не надевала даже по большим праздниками. Для себя она ничего не просила, а вот в интересах своего инфекционного отделения могла штурмовать самые высокие кабинеты.

Жилищные условия у сестры были самые неприглядные. Она, муж и дочь ютились в тесной комнатушке. Отопление печное, вода – из колонки, «удобства» – во дворе. При этом моя сестрица была твердо убеждена, что семья, состоящая из двух фронтовиков, не вправе требовать улучшения жилищных условий. Так как «другие живет еще хуже». Однажды, изрядно осерчав, я чуть ли не пинками препроводил сестру на прием к председателю райисполкома. Хозяйка района была в шоке. Вскоре Этя с семьей поселилась в пристойной квартире со всеми удобствами.

Умерла Этя в 1994 году, в возрасте 73 лет. Но благодарная память с ней жива по всей день.

Моисей Эдельман