— Во время войны я училась во второй школе. Тогда она находилась на Театральном проспекте, ниже кинотеатра Шевченко, в доме, где сейчас аптека, помню, там еще были "Уцененные товары". Родителей я потеряла в первые дни оккупации, и мне приходилось жить на чердаке этого же дома по Горького, 154. Сейчас через дорогу от него — техникум, кажется, промавтоматики. А в этом доме и еще в доме 135 по Пушкинской (сейчас это улица Постышева) до войны жила профессура мединститута, цвет нации. Тех, кто к приходу фашистов не успел в эвакуацию… В общем, их всех переписали, а их вещи разграбили. Помню, на рукавах они еще были вынуждены носить повязки со звездами.

— Ой, та все. Но, конечно, в основном, свои. Там такое было мародерство! Немцы, те отбирали драгоценности, которые находились у этих людей, когда уже их забирали окончательно… Они хранили их в платочках и в мешочках. Люди надеялись, что смогут откупиться, но у фашистских злодеяний были свои нормы. До сих пор, когда я вспоминаю, мне становится не по себе, ужасно это! А грабили, в основном, местные. Ну, и мы тоже иногда туда ходили… Брали книги. Тетрадей не было. На чем-то ж нужно было нам писать. И… Мы тоже хороши, брали у них из библиотек, прекрасные же были библиотеки, и мы брали эти книги, и на них писали, на полях…

— Та какое! Там их уже не было, они прятались. Они, знаете… Они были в таком состоянии… 

— Люди! А квартиры — уже открыты были нараспашку! Там гулял ветер, ну и все, кому не лень. Не лень, как оказалось, было многим. И, знаете, как в проходном дворе…

Люди, в этой жизни искушенные, странный инцидент откомментировали, не задумываясь: награбленное у обреченных евреев ею самой или ее родными женщина решила не возвращать, да и кому? — а выгодно продать. Однако, направляясь в синагогу, женщина не потрудилась выдумать легенду, вот и стушевалась…

Донецк — "город маленький", и вскоре в Донецкой синагоге адрес этой женщины узнали, надо же, такое совпадение! Все тот же: Горького, 154. Права в своих воспоминаниях Лаура!

— А потом… В этом доме был общий, длиной в целую улицу, необъятный, с закоулками чердак. А к этому дому примыкал еще один дом. В общем, если туда забежать, а потом перебегать с чердака на чердак, то тебя никто никогда не поймает. Во время оккупации там находилось очень много народа. Прятались. Потому что у них такое было положение безвыходное. Но каждый хотел выжить. А как выжить, когда он не может себе пропитание достать? Значит, только этими подачками…

— Совсем рядом, здесь же, в каре этого дома, находилась фронтовая кухня, там питались немцы, а мы стояли с котелками в очереди. Добирали за ними остатки. Ну, котел был глубокий, я была маленькая, и чтоб достать, меня держали за ноги. Я набирала людям котелки, за это мне полагалось два котелка и плюс то, что у меня оставалось на фуфайке, во что я запачкаюсь в котле, — вот так я добывала себе пищу. Между прочим, очень вкусная каша с изюмом… Свой котелок я отдавала чердаку. Они там ели. 

— Да! Среди них была одна моя знакомая. На Седьмой линии до войны во дворе моей тетки, доцента мединститута Екатерины Михайловны Старостюк, жила одна Нехама, уже в возрасте. И вот на чердаке — такая встреча! Я ее кормила, как могла, давала котелок немецкой каши. И второй мой котелок я тоже отдавала этим людям.

— А мне хватало облизать фуфайку. А еще ж… Я зарабатывала! Как? Мы бегали за немцами и собирали окурки. А они… Так, он бросил окурок, образуется куча мала, все кидаются за этим окурком. А другие немцы идут и стреляют нам в пятки, эсэсовцы, в основном…

— А конечно! У них это считалось развлечением, на это и рассчитано. Конечно, были немцы и хорошие, а были и такие, что… Фашисты! Особенно после 42 года, когда их в Сталинграде разнесли, так они, удирая, сюда… И оказались такими завшивленными, весь город был во вшах, когда они приехали. Они такие были злые, просто ужас! Такое слово есть… Осатаневшие! И на нас, на мелкоте, срывали злобу. И стреляли. Ну, мы там бегали везде, мы ж детвора. Итак, окурки. Мы шли к теткам, торговавшим ряженкой, и — натуральный обмен. Мы им табак, они нам — облизать кастрюлю из-под ряженки. 

— Да, конечно.

— Ну, когда стреляли. И еще. Было страшно, когда умирали евреи вот с такими животами, распухшими от голода. Они отекали, у них такие были ноги…

— Я видела. И потом… Этот старый дом… Возможно, его нынешние жильцы еще не знают — с мощной несмываемой печатью трагедии… Надо ж было с чердака их выбросить, усопших, потому что… Они тут же начинали разлагаться. Мы разбирали черепицу, а по ночам выдвигали доску такую мощную и налегали всей оравой, сколько там нас было, беспризорной детворы, на эту сторону, а на другую клали тело, — и катапультировали, чтоб как можно дальше приземлилось. Повторяю: дом 154 по Восьмой. Зимой сорок третьего выпал такой снег, что в жизни я ничего подобного не видела: сугробов намело до перил второго этажа. И только по весне их находили, тех покойников. Тела уже успели разложиться. Национальные черты теряли. И что они и кто они такие — уже никто не знал и не узнал. Перед "полетом" с них повязки мы, конечно же, снимали, со звездой. Там, на чердаке, в относительной безопасности, они им были ни к чему, повязки. Но евреи находились в таком угнетенном состоянии, вначале затравленные, очумевшие от ужаса, а потом такие потухшие и безучастные и, кажется, в прострации, что многие из них повязок не снимали по инерции. А фашисты ни разу даже и не заподозрили, что на чердаке там происходит. Наша конспирация их на след евреев не навела и, наверное, спасла не один десяток жизней (возможно, кто-то из спасенных Лаурой и ее друзьями откликнется — авт.). 

— Не-ет, что вы, никогда! Злорадства — такое горе видеть — не было! Но находились люди… Которые их просто выдавали. Нет, а остальные сострадали. Мы, например, дети, мы очень сочувствовали…

За то, что она спасала евреев, Б-г ей помог, и в конце войны она таки разыскала своих родителей, которые свою ненаглядную Лауру уже оплакали…

— Уже появились мои родители, и на Девятой, это улица Челюскинцев, дом 92, сидели мы на крыше и вдруг видим: со стороны Макеевки солдаты… И вот эти вот сполохи, мы все видели, и в нас такое чувство… Ликование! Мы помчались к Макшоссе, там были уже танки, наши танки! Мы на танк взгромоздились. И по Сталино катались, дух захватывало! Да, это было счастье! Мне было девять лет, а запомнила я на всю жизнь…

— Наш сосед, с Девятой, 96, он работал на фашистской душегубке, так его даже не взяли. Объяснили: он не отвечал, что там работал. Но кто пойдет порядочный туда? Включали газ — и люди погибали. И еще о страшном, очень страшном — о повешенных. Немцы их за всякую провинность, и в частности, за появление в неположенный час на улице, хватали всех подряд и вешали… 

 

Лаура Шовкуненко продолжает:

 

— Мы ходили, и не раз, к концлагерю, где сейчас "Вечный огонь". И передавали чужим людям, что могли. Но что мы могли передать? Немножко каши. Но от всей души! А еще в Сталино, не могу сказать, что процветало, но были зафиксированы — и неоднократно — случаи людоедства. Так, они варили холодец из человечины и продавали в проходящих поездах на станции Рутченково. Помню, даже был процесс на Александровке. Их в народе называли: душегубы. Я вот сейчас подумала такое: людоедские режимы порождают людоедов… 

Так уж получилось, что со спасенными ею она потом не встречалась никогда: "Откровенно говоря, я их даже и не помню. Я же маленькой была, вы понимаете? Еще вспоминаю о страшной жизни чердака, где прятались евреи: однажды туда немцы все-таки пришли. А мы взяли, знаете, карболку? Едкая такая. Обработали ею простынку и повесили у входа на чердак. Нам о немцах сообщили заранее. Они — туда, но мы сказали: "Тиф!". А как они боялись тифа — это что-то! А тифа у нас не было совсем! Много людей было на чердаке? В разное время по-разному. Ну, человек под тридцать — это точно. Молодые, старые? Нет, молодых там не было…".

И еще Лаура вспомнила о школе, где училась: "Школы были не везде. Наша — одна из немногих открытых. С первого класса мы уже изучали немецкий. И учительница у нас была такая сволочь! Почему? Как-то раз приходит ученик и во всеуслышанье: "У нас немцы украли часы". А эта даже закричала на него: "Запомни, немцы — это высшая раса, это очень порядочные люди, и если ты еще такое скажешь! Я тебя в комендатуру!". Комендатура находилась на Первой линии, там, где сейчас кафе "Театральное", рядом с кинотеатром Шевченко. Класс притих… Мы ее боялись, эту сволочь. 

А однажды к нам в школу нагрянули немцы с собаками. Бежал какой-то партизан и забежал как будто бы сюда. Но не нашли. У нас там бабушка была, которая звонок давала, и она вполне могла его спрятать за наваленными досками. В общем, не нашли его собаки"…

 

Завершая наше повествование, мы еще раз обращается к читателям: может быть, в Ляле (Лауре) Шовкуненко, фотографию которой мы публикуем, вы узнаете свою спасительницу. Может быть, потомки тех, кого спасла Л. Шовкуненко, вспомнят рассказы своих пап и мам, дедушек и бабушек. Отзовитесь, пожалуйста! Телефон в Донецке: 8 (062) 304-04-90.