В эти майские дни мы много читаем и слышим воспоминаний ветеранов, тех, кто на своих плечах вынес тяготы войны.
Особый пласт - воспоминания детей о том страшном времени. Сайт "Эвакуация"  собирают воспоминания детей войны, то, что осталось в их памяти. Сегодня мы размещаем воспоминания нашего земляка, Михаила Кивенсона. 

24 июня 1941 года, через два дня после начала войны, арестовали отца. Я не знал этого, мама сказала, что отца призвали в армию, в секретные химические войска, он временно в Сталино (сейчас – Донецк) на переподготовке.
Мы остались одни.
Заклеили бумажными полосками крест-накрест окна, чтобы осколки стекла не разлетались во время бомбежек. По вечерам мама завешивала окна одеялами, чтобы свет не виден был снаружи. Днем мы выслеживали шпионов. Одного – в шляпе и очках, таких в Макеевке не было, по этим признакам - явный шпион – мы преследовали до трамвайной остановки. Он уехал, а мы вернулись ни с чем, так как ездить самим в трамвае мама не разрешала.
В конце сентября 1941 года немцы подошли к Донбассу, отца в Сталино уже не было, нужно было срочно эвакуироваться. Мама собрала вещи, наняла извозчика и мы поехали на вокзал. Я остался сторожить привезенные чемоданы, а мама с сестрой поехали за остальными вещами.
Подошли наши соседи, Зейгермейстеры, которые жили этажом выше. Он чаcто приходил к нам, они с отцом рассматривали большую карту Европы, висевшую на стене в гостиной, и что-то обсуждали.
Зейгермейстер сказал жене: - Они не уедут. Больше составов нет. Давай хоть Мишку спасем!
       Они схватили меня за руки и, хотя я кричал: - Не хочу! Пустите! - потащили к своему поезду, стоявшему примерно на пятом пути от вокзала. На всех этих путях стояли готовившиеся к отправлению товарные составы с оборудованием эвакуируемых заводов.
Когда они затаскивали меня в свой вагон, я все-таки вырвался и побежал к нашим вещам. Я волновался за их сохранность и не стал обегать составы - пролазил под вагонами: один состав тронулся, когда я был под вагоном, еле успел выдернуть ногу из-под колеса, перекатиться через рельс.
Порывы у них были, конечно, хорошие. Но подумали они о том, как будет переживать мама, когда вернется и поймет, что я пропал?! А что буду чувствовать я, когда пойму, что оставил в беде маму и сестру?
Хорошие порывы... Лучше помогли бы нам всем вместе уехать! Очевидно, боялись. Они-то знали, что отец арестован.
Подъехали мама с сестрой.
Вечером, убедившись, что уехать не удастся, мы вернулись домой. Мама в панике вырывала листы с портретами вождей из моих учебников и жгла их в печке, надеясь таким образом уберечь нас от гнева фашистов, мы во дворе строили халабуды, чтобы прятаться в них.
Через несколько дней нам все-таки удалось уехать дополнительным заводским составом – наверно, помог один из друзей отца.
Нам кто-то рассказывал, что буквально через два-три дня в Макеевку вошли немцы.
Между прочим, Макеевку ни разу за эти несколько месяцев с начала войны немцы не бомбили. Наверно, хотели сохранить для себя в целости крупнейший металлургический завод. Но пацаны во дворе говорили - не бомбят потому, что в Макеевке родился отец Гитлера.
Мы оказались в теплушке (товарный вагон с печкой), одну половину которой занимали семьи инженерно-технических заводских работников и мы, а вторую – заводские рабочие без семей. Состав шел на Урал.
К нам относились с неприязнью. Мама сказала - потому что мы сверхплановые и им из-за нас тесно. Позже я понял: они-то знали, что отец арестован как “враг народа”.
Мы перешли во вторую половину вагона – рабочие освободили для нас уголок. Они относились к нам без предубеждения. Помню, как один рабочий выстругал из деревяшки самолет и приделал к нему пропеллер, который вращался, когда мы выставляли самолет в открытую дверь. Рабочие волновались за оставленные семьи, скучали за ними.
Где-то под Куйбышевом, в Кинеле мы сошли с поезда. Состав шел на Северный Урал, а мы решили ехать в Среднюю Азию, в Узбекистан, куда, как мы предполагали, эвакуировались родные отца из Лубен. Мама тащила тяжелые вещи, я - что-нибудь полегче, шестилетняя сестренка с большим чайником в руках семенила следом за нами, приговаривая: - Маленькими ножками по Кинелю топ-топ!
Ехали мы в общей сложности целый месяц, в страшной тесноте. Спали сидя или вповалку на полу. Мама ухитрялась выменивать наши вещи на картошку и время от времени готовила нам ее. Помню, как один еврей из Бессарабии, недовольный тем, что мама часто занимает печку, бурчал: - Картошке варенный, картошке жаренный!
Иногда мы сутками стояли в степи, иногда ехали по много часов без остановки. Сестра не выдерживала, мочилась под себя. Мы очень испугались когда еврей, расположившийся рядом, пожаловался своей жене: - Хлеб какой-то мокрый и соленый!
Ничего, съел! (Мы были без отца, который, как мы считали, был на фронте, может быть, поэтому у нас было какое-то предубеждение, враждебность к мужчинам, эвакуировавшимся вместе с детьми и женами).
На редких станциях из вагона выходили одни люди, заходили другие. Нас два раза обокрали. Украли и тот чемодан, в котором была рукопись книги по физической химии, законченная отцом накануне войны. Мне особенно было жалко эту книгу, потому что отец доверял мне «линеить» бумагу, на которой он писал.
В Ташкенте, на громадной привокзальной площади негде было ступить. Везде сидели на своих мешках, чемоданах люди – в основном, женщины, дети, старики.
Мама пыталась узнать адрес родственников отца, но безрезультатно. Позже, по окончании войны, мы узнали, что почти все они погибли. Мы поехали в Наманган, где какая-то попутчица обещала устроить маму на работу по ее специальности (перед самой войной мама по настоянию отца окончила курсы рентгенотехников. Отец, наверное, чувствовал, что мы можем остаться одни, без него, и хотел, чтобы у мамы была специальность). По дороге эта женщина скрылась, прихватив с собой наши последние ценные вещи – мамину шубу и еще что-то.
В конце-концов мы сошли на какой-то маленькой станции, где эвакуированных ожидали узбеки, сели на арбу и поехали в кишлак.

Михаил Кивенсон