Подходила очередная годовщина освобождения Донбасса, и кто же не знает, какие части ворвались в Авдеевку и Ясиноватую? Столько раз писали мы уже и про 40-ю гвардейскую стрелковую дивизию, 244-й полк бомбардировочной авиадивизии, и про 127-ю Чистяковскую дивизию. 

  

  

Не знал я, что есть такой солдат, прошедший полями нашего Ясиноватского района, совсем близко, в моей собственной семье. Это… мой родной дед. 

  

Он воевал на Мисус-фронте, освобождал Чистяково (Торез), за что его дивизии было присвоено почетное наименование «Чистяковская», освобождал Горловку, родные места президента Украины в районе Енакиева… 

  

Мой бывший руководитель в ясиноватской газете – Николай Николаевич Стешенко ныне – почетный гражданин Авдеевки, краевед. Он провел интересную исследовательскую работу об освободителях Донбасса, и мы с ним где-то невольно и не сговариваясь делаем одно дело. Например, он указал в своих работах 555-й стрелковый полк дивизии моего деда, и мне удалось разыскать ветерана этого полка, вместе с ребятами местной школы мы записываем сейчас с ним интервью. Подробнее об этом позже.   

      

 Что где-то в шкафу мы нашли… 

  

Будучи недавно в Донецке, в своей оставленной в связи с отъездом в Израиль квартире, я перебирал старые фотографии и документы и нашел в шкафу  «Красноармейскую книжку» деда Гриши. 

  

«Красноармейская книжка номер 34. Фамилия: Каганович. Имя и отчество: Григорий Аронович. 1900 года рождения. Грамотность и общее образование: 5 классов. Призван 22 сентября 1942 года Таласским райвоенкоматом Киргизской ССР. Артдивизион 98 ОСБ. 2-я батарея. Специальность до призыва: плодоовощник. Домашний адрес: г. Сталино, УССР, 5 линия, номер 26…». 

  

  

Этот наш 26-й дом жив-здоров по сей день (не столько здоров, сколько жив), и я люблю бывать в его старом дворике. Рядом дома уже сломаны, и улица Пятая линия теперь называется по-другому, но этот домик стоит. Наши жили там с самого начала ХХ-го века, мы коренные донбассовцы. 

  

Дом этот помнил многое – Гражданскую, махновщину, погромы, бабушка мне рассказывала. Советская власть затем переселила простых людей из подвалов наверх. Сюда дед пришел в приймы, когда женился в 1925-м. 

  

Был он из семьи сапожника, по первой своей специальности сам портной, рабочий соседней фабрики имени Володарского. Но в Гражданскую войну участвовал в продотрядах, и продовольственное дело стало потом его работой: он был пищевик, продовольственник. Последние годы работал в Совнархозе – нынешнее здание Минугля на площади Ленина. Плохо ему стало прямо на рабочем месте… 

  

…Есть в Донецке хорошо известный проспект Павших коммунаров. Есть сквер Павших коммунаров, где похоронены бойцы-продотрядовцы. Они были товарищи моего деда, мне это удалось выяснить, собирали по селам продукты для голодающих рабочих Юзовки. И дед был один из немногих, кому удалось уцелеть, когда их захватили белые.    

  

Ровесником века был дед, он родился в 1900-м. Родился по новому стилю 22 июня. В 1917-м в 17 лет вступил в партию. В 1941-м году в день начала войны ему исполнился 41 год. 

  

Дотошный читатель скажет: все ясно, хлеб у крестьян отбирал, наверняка был причастен к Голодомору! Я эту тему тоже исследовал и тоже ее коснусь. Помню, бабушка мне кое-что рассказывала. 

  

  

Вообще-то, он был уже не призывного возраста, обремененный семьей  человек, к тому же имел бронь от армии, как ценный хозяйственный советский работник. Свое дед отслужил в Красной армии с 1919 по 1923-й, согласно документам. Штурмовал Перекоп, выдавливал беляков из Крыма. «Твой дед прожил яркую, героическую жизнь», — говорили мне взрослые. «Ну это он погорячился», — отшучивался я во дни «перестройки», когда быть буденновцем стало уже не модно. Дед мог не идти на войну в 1941-м. Но… 

  

Читатель ждет, что сейчас за этим многозначительным и многообещающим «но» последует страстный героический рассказ с большим пафосом, каким мой дед был беззаветным героем, а я, его продолжение, весь в него… Только этого не будет. Я хочу показать своего дела самым простым и обыкновенным человеком, каким он и был на самом деле. Одним из миллионов, обычным человеком того трудного времени. 

  

Наш замредактора Николай Николаевич Стешенко учил нас, молодых журналистов, в «Красном знамени» никогда «не брехать», как сам он выражался. «Не нужно из людей делать идолов, писать их портреты иконами». Вот этого как раз и недостает сегодня истории страны: честного, простого рассказа об обыкновенных людях, просто живших тогда и делавших эту самую историю.

  

  

  

Деда я помню очень хорошо. Сухощавый, но крепкий, улыбчивый, очень добрый, заботливый, внуков обожал. До самой своей смерти в 1965 году ходил с палочкой, которую от нас, от детей, прятали за холодильник. Черная такая палка, выше меня, большая и страшная… Помню таз с водой в кухне и бинты. Деду делают перевязку: и через 20 лет после войны давали знать о себе раны. 

  

Сейчас, когда мне интересно узнать о своих предках побольше, но рассказать мне об этом уже особо и некому, я ловлю обрывки воспоминаний стариков: «Расскажите, что вы про деда Гришу помните?». «Помню этот ужасный шрам на ноге, чуть не до колена. Помню, как корчился он на диване от боли». 

  

Мне дед запомнился веселым, но не очень разговорчивым… «Это да, он говорил мало, но делал твой дед много. Уходил в свою комнату, закрывал за собой дверь…». Чем больше человек был на войне, тем меньше он рассказывает об этом. 

  

  

  

Лето 1941-го. Ни в какую эвакуацию наши вообще-то не собирались. Все знали, что война эта ненадолго и вот-вот закончится. Но в доме номер 26 по Пятой линии квартировали командиры отступающей Красной армии, и они говорили: «Уезжайте! Мы отходим, мы драпаем! Скоро здесь будет немец и вам, евреям, здесь оставаться нельзя!». 

  

У отца моего был школьный друг, Марик Хасин, симпатичный такой паренек, осталась у нас дома фотография 3х4. Его родители твердили: «Немцы – культурная нация!». 

  

После войны, окончив военное училище, отец приехал младшим лейтенантом домой в Сталино, зашел к Хасиным. Дверь открыли чужие люди. Сказали: «А их нет… Их вообще нет…». 

  

Деду моему два раза повторять было не нужно, он знал, что такое война. Нашел телегу, погрузили на нее самое необходимое. Все остальное растащили потом соседи. 

  

После войны остававшуюся в оккупации соседку тетю Лиду никто из наших ни в чем не упрекнул, жили снова по-соседски дружно, как и прежде. Мне довелось побеседовать с ней не так давно, в 2008-м году. Я крайне деликатно, чтобы ничем ее не обидеть, сильно завуалировав тему, поинтересовался издалека, где сейчас наше имущество. И она мне сказала. Просто любопытно было знать, что существуют где-то на свете предметы, к которым прикасались руки моих родных, не для того, чтоб уколоть глаза… 

  

  

  

Отправив семью, дед остался выполнять партийную задачу – уничтожать склады с продовольствием. Они открывали настежь тяжелые двери, и беженцы брали, что хотели: масло, сахар. Потом склады взрывали или поджигали. 

  

По дороге на Луганск отец мой маленьким потерялся и бродяжничал. Как он сам говорил: «Была бомбежка, и кони рванули». Но однажды он увидел на дороге машину деда и его водителя Василия Ивановича. У Василия Ивановича были родственники в Луганске, он взял моего отца к себе и посоветовал каждый день выходить на дорогу: «Ты обязательно там встретишь своих!». Так и вышло. 

  

Соединившись, вся семья продолжила путь в эвакуацию на восток. Но по дороге какой-то красный командир потребовал у деда отдать лошадей для перевозки раненых. Дед важность задачи понимал, как старый солдат и коммунист, спорить не стал, но попросил офицера тогда посадить их в какой-нибудь поезд. Командир своей властью остановил эшелон эвакуировавшегося луганского станкостроительного завода и предложил моим «мягкие» места на платформах в трубах большого диаметра. 

  

Так они и приехали в Среднюю Азию с ветерком, все провяленные, простуженные. С тех пор в нашей семье бытовала фраза – если кто-то сетовал на неудобства быта в квартире на 9-м этаже с лифтом, ему припоминали: «А в трубах лучше было?». 

  

В Ташкенте, городе хлебном, люди умирали, лежа на теплотрассах. Мой отец заболел малярией. В бараке сняли с койки покойника и положили отца. Там давали больным по пайке хлеба. Отец передавал свой кусочек родителям, а те заразный хлеб выбрасывали и сообщить никак не могли, чтобы не передавал. 

  

В Ташкенте было очень трудно, рассказывал мне отец. А вот, когда они перебрались в Таласскую долину Киргизии, стало полегче, долина была плодородная, там можно было что-то обменять на еду. Деда назначили директором сушильного завода. 

  

Вообще, странно, что поставили на это сытное место человека пришлого, беженца, как будто не нашлось никого из своих. Но мы рассуждаем, глядя со своей колокольни. Партия знала, что делала, и в громадной стране руководство помнило каждого. Это были не просто сухофрукты на компот, это был план по заготовкам для армии, для фронта, задание государственной важности, и поставили отвечать за это человека опытного, в котором были уверены. Тогда люди за все отвечали головой. 

  

  

  

Но, как известно, кому война, а кому мать родная. На заводе приворовывали: усушка, утруска… дед давал по рукам. Мне рассказывал об этом отец, он работал на сушильном в кочегарке. Рассказывал: насадишь, бывало, на кочережку кукурузину и – в печку. Она вся лопается, шикарное лакомство. Но то ребенок угостился початком, а то взрослые дяди снарядили грузовик сырья налево, есть разница. 

  

Деда сдали в армию, чтоб не мешал таскать с завода, лишили брони. Договорились в военкомате, заплатили деньги. Причем сделали это свои же, донецкие, отец даже называл фамилию – Ходос. 

  

Героем мой дед не был: простой семейный мужик, которому, конечно же, не хотелось уходить из дома. Но его призвали, и он пошел. 

  

И снова, как тогда в Луганске, маленькому отцу моему посоветовали: иди вон туда, сейчас солдат будут увозить на фронт, на мосту ты сумеешь с батькой попрощаться…