Нас поселили в одном из сохранившихся домов в центре города, в котором, как выяснилось, во время войны  жили гестаповцы. А гестапо располагалось рядом, в здании бывшей гостиницы, в том же дворе.  Чуть позже мы узнали, что в  подвалах нашего дома были   камеры для заключённых. Перед тем, как немцы поспешно покинули город, все заключенные были расстреляны прямо в камерах. Здание гестапо  было взорвано, а дом, в котором жили гестаповцы, взорвать не успели, и  он  остался невредимый.

А вскоре, когда жизнь в городе начала  кое-как налаживаться, дом подремонтировали, подкрасили, и первые жильцы его были  счастливы после военного бездомного  лихолетья.  А о том, что здесь было во время войны, они не знали и знать не хотели. Но  мы-то, любопытная как всегда, детвора, знали всё.

 

 

   

Когда взрослые уходили на работу, мы,   преодолевая  страх и строжайшие запреты родителей, держась за руки,  спускались вниз  по узкой тёмной лестнице в подвал и, зажигая фитили из газеты, всматривались в еле видимые надписи, нацарапанные на стенах.  Мы и читать то  почти не умели; но те из нас, которые  были постарше, всё же пытались по слогам  прочесть слова,  кажущиеся дрожащими в свете слабых фитилей, действительно дрожащих в наших руках.  Этих « записок» было много, и почти в каждой повторялось одно и то же  слово -  прощайте…,прощайте…, прощайте… И имена, имена, имена… Будто бы те, кто писал, были уверены, что каким-то образом  эти  послания попадут к тем, кто их ждал...… В подвалах было сыро, все стены были покрыты мутными   каплями  воды.  Нам и так  было очень страшно, а ещё однажды маленький мальчик из соседнего дома  шёпотом сказал – А моя бабушка говорит, что это совсем  не  вода, а слёзы, которыми плачут  души расстрелянных здесь людей.

Что такое душа, мы, конечно, не знали. Хотя дома я иногда слышала от мамы – Душа болит…- А теперь  узнала, что она ещё и плачет. В общем,  это непонятное,  загадочное  слово как-то тревожило, пугало, и мы, пяти шестилетние  мальчишки и девчонки,  размазывая  по щекам непрошеные слёзы, в страхе жались друг к другу и мечтали поскорее вырасти,   чтобы отомстить немцам.

  Но у жизни свои законы. Вскоре появились рабочие, которые провели в погреба свет, заштукатурили кое-как стены, и жильцы дома , каждый как  мог, обустраивали эти камеры под погреба для хранения картошки и солений. Под слоем штукатурки остались последние слова.   Чьи-то имена  и жизни навсегда остались за  тяжёлой  дверью  времени. Только  в нашей детской  памяти  остался размытый след, незаживающая  ранка  в той самой непонятной  душе, с  которой мы выросли и  вошли  во взрослую жизнь .  

Однажды, за несколько дней до Нового года, отец пришёл домой в середине дня  и,  не раздеваясь, крикнул мне, чтобы быстренько одевалась. На все мои вопросы – куда? Зачем? – он ничего не отвечал, только загадочно улыбался и, взяв меня за руку, быстро повёл куда-то по заснеженной улице. Вскоре мы подошли к большому разрушенному  зданию, верхние этажи которого были совершенно снесены. Только кое-где выступали  балки и пугали редких  прохожих искорёженные стены и чёрные дыры окон. А первый этаж дома  уцелел, даже сохранились оконные стёкла ; а там, где их не было, проёмы были забиты досками. Это было здание бывшей городской библиотеки. Толкнув тяжёлые, скрипящие двери, мы вошли  в большое полутёмное помещение и в нерешительности остановились. Когда мои глаза привыкли к сумраку,  я увидела, что всё пространство этого огромного зала занято  какими-то громоздкими, длинными ящиками, похожими на   внезапно замерших ( как-будто бы они играли в игру « замри») странных зверей, шкура которых блестела в лучах солнца, едва пробивающегося через окна. Папа подошёл к одному из них  и приоткрыл полированную крышку, под которой оказался длинный ряд белых и чёрных «зубов». На внутренней её стороне я увидела написанные   золотом слова на незнакомом мне языке.

Я  вспомнила, что уже когда-то раньше, до войны, я видела такого «зверя», и у него  было  имя – пианино. А белые и чёрные «зубы» назывались клавишами. Папа начал нажимать на них одним пальцем и,  вдруг, в тревожной тишине зала  раздалась знакомая  мелодия смешной детской песенки –« Чижик- пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил…»  И странный   папин голос громко запел  …»выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове.!..»  Отец  переходил от одного пианино к другому, поднимал крышки  и, ударяя  пальцем по  клавишам, наигрывал всё ту же мелодию. 

В дальнем углу зала я увидела огромный белый инструмент, не похожий на остальные.. Он был  какой-то странной формы и показался  мне  удивительно красивым. От него невозможно было  отвести взгляд.. Я робко подошла к нему , приподняла крышку и, как папа, начала нажимать на клавиши. И, о чудо! От каждого моего прикосновения из-под клавиши будто бы  вылетала невидимая поющая  волшебная птичка, и только её голосок  летал вокруг меня  и вскоре растворялся  в удивлённом воздухе.

.- Ну как, тебе  нравится? – услышала я голос отца. 

-Мы с мамой решили подарить тебе на Новый Год пианино. Только выбирай не по виду, а по звуку. Этот рояль красив, конечно, но он не поместится в нашей комнате, да и звук его мне не очень нравится.

-Но я же не умею играть,- воскликнула я.

- Ничего, научишься!-

Теперь уже мы  вместе начали переходить от одного инструмента к другому, и папа продолжал наигрывать всё ту же мелодию, внимательно прислушиваясь к рождающимся звукам. Звуки возникали разные –звонкие, сочные, летящие,  глухие, робкие, резкие или нежные .Так мы ходили очень долго, устали, но никак не могли решить, какой же инструмент самый лучший. Мне казалось, что они все прекрасны, а папа всё ходил и ходил, всё напевал – чижик –пыжик. И тогда  я, уже  без сил,  остановилась посреди зала, закрыла глаза, покрутилась на месте ( мы так часто играли  с подружками), позвала папу и показала пальцем куда-то в сторону. Потом открыла глаза, посмотрела, куда направлен мой палец,  и мы с папой вдвоём подошли к выбранному самым справедливым образом инструменту. Это оказалось обыкновенное  чёрное пианино, ничем не примечательное по виду. 

А рядом ведь были гораздо его красивее! Были   тёмно- и светло-коричневого цвета, и с узорными медными подставками для свечей, и с резными краями верхней крышки! И я уже готова была  отказаться от выбранного инструмента, но папа в этот момент открыл его  крышку, провёл рукой по блестящим клавишам и заиграл уже надоевшего мне «чижика».  И, вдруг, мне показалось, что играет не один инструмент, а целый оркестр! Звонкий летящий звук заполнил огромный зал, как-будто бы целая стая этих  безвестных чижиков взлетела куда-то под потолок и запела свою весёлую песенку!

Папа тоже стоял изумлённый и радостный .

- Вот молодец! Да ты у меня просто волшебница! Как угадала!

Он взял листик бумаги, написал на нём нашу фамилию, придавил каким-то куском отвалившейся штукатурки  и им же,  для большей уверенности,  нарисовал на крышке крестик.

- Не волнуйся, сегодня же вечером пианино будет  у нас дома.

И мы счастливые и радостные  пошли домой.

По дороге, неожиданно, будто - бы сам собой, с моих губ слетел вопрос –

- Пап, а откуда  взялись тут эти пианино?

Отец ответил, не раздумывая,  - Мне сказали, что немцы  привезли их из Германии. Они были уверены, что надолго здесь обосновались. Вот  и хотели , очевидно, иногда собирать друзей , играть любимые музыкальные пьесы,  петь любимые песни - немцы ведь народ очень музыкальный.!  А оказалось, что пришлось бежать без оглядки, даже не успели вывезти своё богатство.

Я молчала. В моей шестилетней голове будто  бы что-то взорвалось! что-то не укладывалось. Немцы…, которые пытали  и убивали,  которые расстреляли  тех,  чьи дрожащие надписи на стенах  мы читали,…и после этого… приходят домой, садятся к прекрасному белому роялю и теми же руками, которыми расстреливали, играют, играют… свои любимые немецкие песни … Нет, не может быть! … Разве можно одними и теми же  руками убивать и играть?

И  я, не сдержавшись и ничего не объясняя, воскликнула -

-Пап, я не хочу немецкое пианино! Я не буду  на нём играть! – и слёзы почему-то полились из моих глаз.

  А вечером, вся наступательная сила убеждения взрослых была брошена в атаку против слабой обороны детской искренности и беззащитности и, 

конечно, моё беспомощное сопротивление было сломлено.  На следующий день новый «жилец»  въехал в нашу квартиру и занял  в ней лучшее место – возле окна в самой большой комнате. Мне нашли учительницу музыки, и я училась играть, в калейдоскопе  послевоенного детства забыв, как мне казалось , навсегда, обо всей этой истории. Играть хорошо  я так и не научилась, хотя по словам учительницы , ученицей была способной. А вспыхнувший тогда  жёлто-красный шар детского отчаяния вскоре превратился в маленький серый узелок невидимой ариадниной нити памяти, которая  протянулась через все лабиринты моей жизни, будто бы нарисованная одним росчерком пера художника, владеющего тайной искусства « Суми-э»*.

А недавно, через много, много лет, на одном из  поворотов своего жизненного пути, случайно потянув за эту ниточку, я  споткнулась  о тот самый маленький узелок  и попыталась его развязать. И  в моей памяти неожиданно  ожили  нацарапанные на стенах надписи  в подвалах  нашего дома и  огромный зал библиотеки с немецкими пианино, и маленький  чижик-пыжик, летающий где-то под потолком и напевающий свою весёлую песенку, и моё нежелание играть  на том, прекрасно звучащем  немецком  инструменте.

  И сейчас, как и тогда,  моя  душа  так же недоумевает и не хочет признать  простую истину - саму возможность сосуществования    в любом человеке - белого и чёрного, добра и зла, любви к великому искусству и душевной жестокости,  нравственности и безнравственности  - всего того, что созидает и разрушает наш хрупкий мир.

* Суми-э - японская техника рисования тушью по белой бумаге, не прерывая движения кисти