В последних двух номерах газеты Донецкой еврейской общины "Наша жизнь" началась публикация воспоминаний наших земляков о прошлом Донецка, о жизни на линиях, о попытках сохранить еврейский образ жизни и о многом, многом другом. По просьбе дончан, которые ныне живут далеко от нашего города и очень интересуются материалами газеты,  мы будем помещать на сайте эти рассказы, из которых, как из мозаики, складывается 

 Устная история донецких евреев.

Это не архив — живые люди. И их рассказы о прошлом —  о надеждах и разочарованиях, о дружбе и бытовом (и государственном) антисемитизме, который угнетал и доводил до отчаянья, с еврейскими праздниками, которые отмечались даже в самые глухие годы — эти рассказы не менее живые…

Обращаясь к нашим читателям, мы не рассчитывали на столь массовый отклик. Однако откликнулись десятки. Несколько воспоминаний редакция «НЖ» публикует в этом номере. Часть выйдет в свет в ближайшие месяцы. Напомним, что мы по-прежнему ждем — в письменной или устной форме — ваши рассказы, подкрепленные семейными фотографиями. «Коллективная память, — писали мы, — это тоже документ, не считаться с которым было бы, на наш взгляд, непростительно». К счастью, наше мнение оказалось разделенным.

Иосиф Песок, член миньяна Донецкой синагоги, в прошлом ведущий инженер кампании «Вода-Донбасс»:

— О еврейских праздниках я знал с детства, а свой первый Песах отмечал в эвакуации, перед самой Победой. Отец воевал, а я с мамой и теткой, родной сестрой отца, вначале жил в Казахстане, а затем в Оренбурге. Муж моей тетки, Соломон Бичуц, был верующим. Жили мы все в одной комнате, и я видел, как он надевал тфилин, молился. Перед Песахом в доме всё мыли, чистили и, как я понимаю уже сейчас, уничтожали хомец…

Когда мы вернулись домой, Песах в Донецке мы, конечно, отмечали, но уже не так скрупулезно: Бичуцы — тетка и ее муж, знаток еврейских традиций — остались в Оренбурге…

Жили мы на Пятой линии. Помню, в 50-е годы перед Песахом собиралась вместе вся родня, и в изготовлении мацы — нет, только для себя, не на продажу — были задействованы все, от нас, детей, до стариков: помню, как мы месили тесто, как я, пятнадцатилетний, вместе с двоюродным братом Семеном это тесто раскатывали, водили колесиками, делая дырочки. Мы же растапливали печку. В Пасхальные дни, как и положено, хлеб в доме находился под запретом, зато на столе — собственноручно изготовленная маца и, конечно, фаршированная рыба, с хреном. Хрен мы терли сами. На том месте, где сейчас ЦУМ, находился базар. Там мы всё и покупали — и хрен, и рыбу. Да какой там пеленгас?! Судак! Из Азовского моря. Вкус фаршированной рыбы я помню до сих пор. Как и саму Пасхальную неделю: сегодня мы собирались у одних родственников, завтра у других… Опять-таки вместе отмечали и Пурим, и Хануку… Все это было: и Хануке-гелт, и капарот, и хументаши…

А о Песахе добавлю: его мы праздновали даже в школе, я учился в школе № 6, что находилась на Пожарной, там, где сейчас ОВИР. Обучение раздельное — в моем классе были только мальчики. И, в основном, линейные. То есть с линий: с Пятой, с Девятой, с Десятой… И если в других классах евреев щемили, и были драки, и чуть что, так «жидовская морда», то в нашем, где евреев было большинство, таких проблем не возникало. Кроме того, наша классная, Екатерина Михайловна Держанская, сама была еврейкой. Атмосфера была здоровой, а класс оказался настолько дружный, что мне вот сейчас — шестьдесят семь, ну и одноклассникам по столько же, а встречаемся до сих пор. Все, кто не разъехался и жив. На пятьдесят лет со дня окончания школы, помню, даже приезжали из Израиля. Так вот, о Песахе. Это кажется невероятным, но в класс мы приносили мацу, совершенно безбоязненно обменивались, говорили о Песахе, кто и как его отмечает. И никаких репрессий, ничего. Кстати, в послевоенные годы я часто ходил на выступления еврейских артистов в филармонии. Имя одной певицы – Анны Гузик помню до сих пор. В 1951 году умер мой отец Арон Семенович. Помню, было много людей, мне дали что-то читать в транслитерации, видимо Кадиш – около дома и на кладбище. А потом, когда мы приходили на Мушкетовское кладбище, у ворот можно было найти человека с бородой. Его просили –  и на могиле он, надев кипу (или кепку), читал молитвы.

Сейчас, когда я вышел на пенсию, уже год я постоянно хожу в синагогу. Что это мне дает? Я открыл для себя целый мир! Жизнь наполнилось смыслом: утром встаю, знаю, что нужно идти в синагогу, где молитвы, где люди, общение. Одобряет ли жена? Скажу так: она мне не препятствует.

Михаил Гельфер, в прошлом учитель:

— Конечно, это ерунда, что чем больше евреев уезжает, тем их больше остается. Красивая фраза, не подкрепленная ничем. Уехало очень много, и их место не заполнено. Они оказались незаменимы. Мы жили на линиях, и когда нас сломали, квартиры предоставили в новых девятиэтажках. И мы снова оказались рядом: те же линии, но в вертикальном положении. Мы всех знали, нас знали все. Остались единицы…

Петр Лившиц, член миньяна синагоги:

— В Донецке я родился там, где сейчас площадь Ленина, в Совбольнице, в 1930-м году. Водили ли меня, ребенка, в синагогу? Нет. Нас оберегали. Время было такое, что за этим могли последовать репрессии. Дома, конечно, разговаривали и на идише, и на иврите. Но нас, опять-таки, к этим разговорам не привлекали. Я повторяю: нас оберегали, понимая, к чему все идет. Моя мама родом из Белоруссии, ее отец был сойфером, сюда приехала в двадцатом году.

Еврейская жизнь. Линии — Девятая, Десятая, Одиннадцатая — их, по понятным причинам, называли еврейскими: в основном там жили евреи. После войны я несколько раз заходил в молельный дом, по Гастрономовскому проспекту, уже не помню, то ли на Пятнадцатой линии, то ли чуть ниже. Нет, я шел туда не сам. Шел отец, ну и я увязывался: «Я пойду с тобой». — «Ну, одевайся». Дом обычный, комнаты маленькие, куда по праздникам и Субботам набивалось много народа. Женщины, как и положено, отдельно. Что я помню, так это обязательное присутствие человека из органов, в гражданском. При нем находился переводчик. В первую очередь читалась молитва за Сталина. Таковы были правила игры. Вся еврейская жизнь концентрировалась вокруг этого дома. Ну и театры. Когда в Донецке гастролировали еврейские театры, в залах были аншлаги. Помню, удивительное единение зрителей. Но это бывало нечасто. А повседневно — встретится в городе еврей с евреем, поговорят по-еврейски, вот и вся жизнь. А кто и по-русски. Я скажу, кому-то не понравится, но в те годы под внешним гнетом евреи были более солидарны. Особенно после войны. Ласковые были, человечные. А сейчас, мне кажется, это во многом утрачено…

Мой отец Исаак Наумович читал на иврите Сидур, у него был свой талес, тфилин. Но не скажу, что он был уж слишком набожный. Скорее, мама, вот она соблюдала кашрут. До возвращения синагоги они, к сожалению, не дожили. Они бы радовались? Не то слово! А тесть у меня такой был человек, тот вообще бы в синагоге ночевал!

Когда синагогу евреям Донецка вернули, вид ее был просто удручающий, из здания выжали все, что можно. Я помню, как дому придавали Б-жеский вид, как туда возвращались молитвы, которые его стены не слышали больше полувека. Помню, был костяк из пожилых людей, которые — многие — очень хорошо знали иврит, вот такой как Пострелко, реб Довид, Евгений Исаакович Клейнерман. Не осталось никого…

Вот уже двадцать лет, как в синагогу хожу я, в девяностом вышел на пенсию, и с 92-го в синагоге постоянно. Пока втянулся, мне было тяжеловато, я этого не отрицаю. Зато сейчас… Утром встаю и иду — как на праздник! И все-таки главное — это придает мне силы. И когда живешь на два дома — времени болеть не остается…

Иегуда Келерман, зам. председателя Донецкой областной еврейской общины:

— Сразу же после войны в Донецке появились миньяны — из тех, кто выжил в военные годы, — которые собирались в частном секторе на известных, еврейских, линиях. Точное число молельных домов установить, наверное, уже не удастся, но мне знакомы, по меньшей мере, пять человек, утверждающих, что их родители предоставляли помещение под молитву, и адреса, конечно же, все разные. Собирались когда как, но явиться на праздник — это было святое!

Кто-то полагает, что ходили только старики. Распространенное заблуждение! На молитвы приводили и детей, и их, особенно в Субботы и праздники, было довольно много.

В это трудно поверить, но и это неопровержимый факт: в 70-е годы у донецких евреев существовало похоронное братство (Хевра-кадиша). Неоднократно мне приходилось слышать, причем от разных людей, что когда у них уходили из жизни их близкие родственники, к ним, в те же 70-е, являлась чуть ли не депутация стариков, предлагающих похоронить их родных по еврейскому обычаю. И движимы они были не коммерческим интересом, главное — они хотели сохранить традицию. Чтобы еврей с начала жизни и до самого конца, и даже после — оставался евреем.

В нашем городе существовал, как сказали бы сейчас, институт шойхетов. Моя бабушка Элька Плоткина была знакома с последним их них, еще из той, старой когорты несгибаемых…

Бабушка познакомилась с ним еще в 60-е, сразу же как переехала сюда из Бобруйска. Знаете, как бывает домашний доктор. Этот был у нас — домашним шойхетом. Жил он, естественно, на одной из линий. А когда его халупу сломали и дали квартиру в районе Северного автовокзала, моя бабушка, уже не молодая, осталась его преданным клиентом и с живностью через весь город ехала к нему. Кур он резал по всем законам шхиты, шойхетом был — эталонным. Там же, на излете 80-х, в районе Северного, его, уже очень старенького и плохо видящего, при переходе через дорогу на полном ходу сбила машина. Так, ушел из жизни, по сути, последний шойхет города Донецка.

А за несколько месяцев до его трагической кончины, кажется, в последний бабушкин визит, он передал ей пять старых молитвенников. Уже потом, когда я научился читать на иврите, я узнал, что эти очень хрупкие книги, изданные еще в XIX веке, — праздничные махзоры и сидуры. Вручая их бабушке, шойхет поведал ей очень горькую историю. Когда однажды группа верующих евреев в очередной раз пришла в молельный дом, расположенный на Калиновке, они вошли во двор — и остолбенели: по всему двору были разбросаны их оскверненные святыни. Книги валялись на мусорнике, в самых непотребных местах, втоптанные в грязь. Ветер разносил по двору вырванные страницы…

А их предупреждали. Кто? Понятно кто. Что хорошим это не закончится. В общем, тот миньян больше не собирался, а святые книги, которые еще можно было спасти, их бережно отреставрировали и решили сохранить до лучших времен. Хранить их в одном месте они сочли неосмотрительным и опасным, а потому распределили по несколько штук среди членов миньяна.

Когда после долгих мытарств синагогу, по 4-й линии, 26, донецким евреям все-таки вернули, те самые книги, спасенные и отремонтированные, стали поступать в синагогу. Пять книг, которые шойхет, по сути, завещал моей бабушке, я сдал в синагогу одним из первых. И разрозненное собрание книг Калиновского миньяна под сводами еврейского дома наконец-то объединилось.

Но в синагогу поступали не только спасенные книги — в возрожденную общину передали пять подлинных Cвитков Торы. У еврейской общины началась уже новая история… 

Вячеслав Верховский