Сегодня мы помещаем еще один  фрагмент истории донецких евреев, опубликованный в 172-м номере донецкой еврейской газеты "Наша жизнь". Рассказы старожилов в чем-то дополняют друг друга, добавляя к общей картине новые краски, а в чем-то противоречат, так как каждый человек видит давние и не очень давние события со своей точки зрения. Благодаря этим рассказам мы узнаем новые детали еврейской истории нашего города.

«Мы будем защищаться до последнего!»

Когда в нашем распоряжении оказались несколько увесистых томов воспоминаний Григория Ефремовича Цыгуткина (ныне проживающего в США), мы даже не предполагали, какую неоднозначную реакцию они вызовут. Действительно, могли ли мы знать, публикуя фрагменты цыгуткинских воспоминаний, что первым председателем Донецкой общины, оказывается, был не он. Первым, пусть и непродолжительное время, был Александр Борисович Иоффе. Об этом и многом другом в телефонной беседе нам рассказал его сын Владимир Иоффе (Израиль, Ашдод):

— Из Донецка мы репатриировались в 90-м, а Цыгуткин — со временем эмигрировал в Америку. Переписка «последних могикан» не прекращалась до последних дней жизни моего отца. Она шла, и интенсивно, даже тогда, когда отца парализовало: тогда от его имени с Цыгуткиным переписывался мой дядя, мамин брат. А большая связка писем от Цыгуткина у нас в Израиле сохранилась до сих пор. Когда Григорий Ефремович из Донецка еще не уехал, он «докладывал» отцу о жизни в синагоге. Оказавшись в США, Цыгуткин, став еврейским активистом и там, сообщал подробности тамошней жизни. Знаю точно: ни одно его письмо отец без ответа не оставил.

Конечно, первым руководителем общины был не Цыгуткин, а мой отец Александр Борисович Иоффе. Именно он развернул компанию по возвращению синагоги ее законным владельцам. А когда в конце 80-х синагогу евреи отбили, он там первым развесил собственноручно написанные плакаты на идиш, которым владел.

Ему, первому в Донецке, из Израиля пришла серьезная «джойнтовская» посылка — талесы, еврейская азбука для детей, продукты питания — и, конечно, он это все передал в синагогу. Он был деятельным, очень энергичным и, армейский человек, уйдя в отставку… Энергия в нем била через край. А тут и синагога. Он и взялся, с присущим ему рвением. Организовывал людей, и евреи, на волне энтузиазма, синагогу за все годы отмывали…

Тогда-то и случилась эта трагикомическая история. Возвращенная синагога представляла зрелище не для слабонервных. Здание поматросили и бросили, из него выжали все. Внутри и во дворе горы мусора. А у отца, который всю жизнь был военным, в облвоенкомате работал знакомый. Вот он и договорился, что для вывоза многолетнего хлама ему дадут грузовичок ну и взвод солдат, чтоб помогли. Старики, когда увидели солдат… Помню, кому-то стало даже дурно. Они ж решили: наверху переиграли, и синагога «изымается» по новой. Сейчас этот пафос понять трудно, но тогда та горстка стариков, полных решимости… Они, став живым щитом: «Мы будем защищаться до последнего!» «Мальчики! — отец их успокоил. — Это лишнее!»

Родившийся в 26-м, мой отец был здешним. И все перипетии с донецкими евреями происходили на его глазах: травля, глумление, врачи-вредители…

Молельные дома. Они находились в частном секторе. Отец вспоминал, что, по словам его отца, на молитвы… Кто-то мог отвлечься, не прийти, а этот — бывал всякий раз. Евреи не без горечи шутили: «Вот у кого нам нужно поучиться!» Речь шла о молодом офицере КГБ, без которого не проходила ни одна молитва. Нет, он не мешал. Идиша, на котором общались старики, скорей всего, не знал. Он просто «держал ситуацию». Как часто мой дедушка посещал молельный дом? Да ежедневно! Причем по несколько раз, по крайней мере, утром и вечером. И все же общественной еврейской жизни, такой, как сейчас, в Донецке не существовало. Евреями мы оставались только в кругу семьи.

Что я помню еще? До отъезда в Израиль мацу моя мама пекла сама. Более того, не только для нас, приходили к нам евреи, покупали. И еще: если наши дедушка и бабушка кашрут соблюдали неукоснительно, то дальше уже шло по нисходящей…

Запрещенные «Брокгауз и Ефрон»

— В середине шестидесятых, — вспоминает врач Ольга Завадская, — в донецкой филармонии проходил творческий вечер уже тогда знаменитого Аркадия Островского. В Донецке композитор-песенник бывал и не раз, а тот приезд для него оказался последним: через несколько лет в расцвете творческих сил, едва разменяв шестой десяток, он скоропостижно скончался…

Его песни были у всех на слуху, их исполняли Хиль и Кобзон, Кристалинская, Пьеха… Достаточно назвать «Пусть всегда будет солнце», «А у нас во дворе» или «Спят усталые игрушки» — для «Спокойной ночи, малыши». Или шлягер на все времена, без которого не обходится ни одна «Песня года» — это «Песня остается с человеком»! Я помню ажиотаж с билетами, переполненный филармонический зал и то, что на концерт пришло очень много евреев. Творческий вечер предполагал и ответы на записки. И вот Аркадий Ильич вслух зачитал: «Как мне стать таким же популярным композитором?» Еще тот умник написал! Но дело даже не в этом. Ответ Островского: «Главное — надо быть человеком» вызвал реакцию неадекватную. Казалось, в зале произошло что-то из ряда вон. Люди в каком-то экстазе вскочили с мест и устроили овацию. Поддались общему настроению даже те, кто не понял ни слова. А не понял — потому что эту фразу, свой ответ на записку, Островский произнес на идиш: «Аменч даф мен зан», кажется, так. Со стороны композитора это было поступком, неожиданным и дерзким. Это был не просто ответ на частный вопрос, Островский будто посылал сигнал: несмотря ни на что — мы живы. А люди и услышали, и не поверили ушам: «Что? Что он сказал? Невероятно!» Тем, кто тогда не жил, рассказанное мной может показаться натяжкой. Но я не преувеличиваю…

Идиш уходил. Последние еврейские школы были закрыты, кажется, еще до войны. А в годы войны большинство носителей языка погибли, и очень часто знающим идиш даже не с кем было поговорить. А люди так истосковались по родному слову! Да, кто-то из донецких евреев выписывал журнал «Советиш Геймланд». И даже не для того, чтобы читать: я знала тех, кто подписку оформлял из цеховой солидарности, поддержать рублем единственный в Советском Союзе еврейский журнал. Время от времени в той же филармонии выступали гастролеры, уже не помню, от Московской ли филармонии, от Биробиджанской? Незатейливые, наивные, на уровне художественной самодеятельности спектакли на еврейские темы привозили не труппы, а труппки. Язык не поворачивается назвать их жалкими, но, увы, скорее, это так. Время от времени их запрещали, а затем уже под иными названиями они всплывали вновь. Как бы они ни играли, публика встречала их сочувственно, мест свободных не было ни разу. После спектаклей поклонники толпились за кулисами, в разговорах обязательно находились общие знакомые и родственники, а когда артисты из филармонии выходили на улицу, дончане провожали их до самой гостиницы, в общем, прием оказывали самый сердечный…

Крайне редко, очень дозировано, по телевизору шли… Нет, не еврейские программы, а так, отдельные номера. Едва на экране появлялись исполнители еврейских песен, в нашем доме все, как угорелые, бежали к телевизору и внимали, не дыша, благоговейно… Надо же, там, наверху, вспомнили и о евреях! А пели — или Сиди Таль, или Нехама Лифшицайте. Мы умирали от счастья…

А когда был показан телеспектакль «Тевье-Молочник» с Михаилом Ульяновым в главной роли, это было таким событием! Он прошел — а говорили о нем еще долго…

Мой папа любил повторять: «Если не о чем вспомнить, значит, все было хорошо». Мне есть что вспомнить. Не знаю, может, кому-то повезло и больше, а я из жидовок не вылезала. Или прохожие, или одноклассники нет-нет, а по моей национальности прохаживались. Я со слезами к отцу — он умел успокоить: «Да, мы евреи — ну и что? Быть евреем — разве это стыдно?..» К слову, среди нашей родни не переделанным остался только он: как был Рафаил Ааронович, таким и оставался до конца. Тогда как его родные сестры… Я, конечно, их не осуждаю, я понимаю, что такое было время, но они стали Аркадьевнами, а папин брат Зеев превратился во Владимира…

В стране вечно чего-то не хватало: мяса, масла… Вот чего хватало — и с избытком, так это антисионистской, а по сути антисемитской литературы, ее гнали бешеными тиражами. При книжном голоде этого добра было завались. И не только в «Политкниге» — в каждом книжном магазине, и даже в газетных киосках, на самом заметных местах! Но вот парадокс, на который партийные идеологи вряд ли рассчитывали: основными потребителями подобной литературы были… да, сами евреи. Так, продираясь сквозь ложь об Израиле («Фашизм под голубой звездой» и тому подобное), между строк выискивая крупицы правды, советские евреи утоляли информационный голод. А откуда, скажите, еще можно было узнать об Израиле, о еврейской истории и культуре? «Голоса» глушили. Прознав, что в областной библиотеке им. Крупской в отделе редкой книги есть дореволюционная «Еврейская энциклопедия» Брокгауза и Ефрона, потянулись туда. Но тома энциклопедии выдавали с большой неохотой. Моему знакомому хватило и одного посещения: ему, интересующемуся еврейской историей, озираясь, полушепотом, чтоб никто не услышал, порекомендовали угомониться: «Ну, зачем вам портить биографию? Не нужно». Намек был достаточно прозрачный, и мой знакомый, занимающий, между прочим, солидный пост в одном из донецких НИИ, решил судьбу уже не искушать…

Записал Вячеслав Верховский