На израильском радио есть передача, в которой ветераны и их дети вспоминают о тяжелых днях войны, о том, что пережито, о тяжелых потерях, о тех, кого уже нет с нами. В один из декабрьских дней слушатель по имени Марк начал читать рассказ об эвакуации из Сталино. Повествование шло от лица маленькой девочки, было поэтичным и  трогательным. Мне захотелось познакомить c этим рассказом читателей сайта, но я не слышала имени автора. Марк не успел дочитать рассказ до конца передачи и обещал закончить на следующей неделе. К сожалению, через неделю я не слушала передачу и очень сокрушалась, что потеряла возможность разместить это повествование на своем сайте. 
Но на прошлой неделе в эфире снова появился Марк, извинился, что пропал так надолго, и дочитал рассказ до конца. Тут уже я записала фамилию автора: Татьяна Хохрина. Нашла и текст рассказа , и фотографию Татьяны с мамой, от лица которой идет повествование.  Надеюсь, рассказ тронет и запомнится читателям, как запомнился мне.
На снимке: Татьяна Хохрина с мамой, Софьей Соркиной.

Теплушка подпрыгивала на стыках рельс, ходила ходуном и казалось, что еще миг — и она развалится. В разбитые окна очень дуло, Соня куталась в вытертый до дыр мамин платок, но настроение от этого не портилось, только хотелось мчаться еще и еще быстрее, чтоб исчезли за окном унылые пейзажи казахских степей и стало угадываться вдали родное Сталино. Два года они были в эвакуации, жили на станции Отар в Казахстане, но не было дня, чтоб Соня, проснувшись, не искала за окном привычную картинку родного малоросского дворика. Как же она соскучилась! Они бежали из Сталино так поспешно, что десятилетняя Соня даже не поняла сперва, что происходило. Все время была слышна артиллерия, линия фронта проходила совсем близко, то и дело начиналась повальная паника от слухов, что немцы уже вошли в город. Взрослые метались, собирали вещи, шли бесконечные проводы. Не было ясно, все ли организации и их сотрудники будут эвакуированы, или людям надо выбираться из города самим. Дома все время толклись посторонние. Мама то упаковывала вещи, то вытаскивала их снова, то принималась плакать, то бежала к соседям, уговаривая взять что-то на хранение. Никто толком не понимал, что делать. Сонин папа в Первую мировую был в немецком плену, там, как он вспоминал, к нему хорошо относились, по-немецки он говорил лучше, чем по-русски, ведь немецкий был так похож на идиш. И Соня слышала, как папе говорил сосед дядя Тарас, что под немцами будет даже лучше. И учитель Остап Брониславович сказал папе, что все разговоры про немецкую жестокость — чистая пропаганда, что хорошие портные всем нужны, а хуже, чем при коммунистах, точно не будет. И муж маминой сестры Фрейды дядя Веня тоже так думал. Но говорить это никому нельзя было, об этом родители шептались на кухне. Соня слышала, разговоров этих очень стыдилась — она же была пионерка, но понимала, что болтать не время и нельзя подводить родителей.

Папа всё это слушал, Соня видела, как он волнуется и все время о чем-то думает, даже наедине с собой с кем-то споря и качая головой. Потом, почти перед самым отъездом, он позвал сонину маму и сказал: «Если даже есть один процент правды в том, что немцы притесняют евреев, то оставаться нельзя. Да и вообще невозможно представить жизнь в городе, занятом немцами! Поэтому, Циля, поговори с родней, оставшихся мужиков все равно не сегодня-завтра призовут, а женщины пусть возьмут детей и самое необходимое, надо покупать теплушку и ехать!» Мама плакала, потом целый день к ним шли люди, которые покупали мамины вещи, посуду и украшения, Соне было поручено собрать маленький чемоданчик, а поздно вечером пришел папа и объявил, что послезавтра отъезд. Весь следующий день они с мамой и какими-то дядьками вытаскивали мебель, ковер, ванну и тазы, люстру и даже пианино и относили к соседям, с которыми всегда очень дружили. Те плакали и обещали сохранить всё до их возвращения, но Соня слышала, что некоторые, после их ухода, радовались или говорили, какие эти жиды богатые. Соня знала, что жиды — это евреи, но это было плохое слово, его раньше почти никто про нее с родителями не говорил, а тут даже учительница Клавдия Власовна, у которой Соня все три года была отличницей, засмеялась, когда занесли сонино пианино, а вслед сониным родителям прошептала: «Отзвучали ваши жидовские пляски!». Но Соня об этом сразу забыла, не до того было. Фрейда, три ее дочки и муж Веня, ехать с сониной семьей отказались, хоть мама и плакала, и умоляла хоть детей с собой отдать. Но Веня повторял, что все разговоры о немцах — чушь, это культурная, цивилизованная нация, к тому же, возможно, его фабрику эвакуируют, а значит и его с семьей, как директора. А если и придется им остаться, так вместе они скорее проживут, да еще старшая приемная дочка Милка поможет. Фрейда плакала, мама сонина плакала, девчонки обнимались и тоже плакали, какие уж тут глупости можно помнить…

На следующее утро, чуть свет, все собрались на вокзале, хотя там было настоящее светопреставление! Соня вообще чуть не потерялась и не осталась в Сталино! У нее была огромная кукла — настоящий ребенок с фарфоровой головой, закрывающимися глазами, настоящими волосами под шапочкой и в клетчатом пальто. Соня никому не отдала его на хранение, ей это и в голову не приходило! Но, когда родня с детьми и узлами начала набиваться в теплушку, папа сказал: «Оставь куклу. Это место может занять ребенок!». Папа, который две ночи шил костюм директору базы за эту куклу, велел ее оставить! Мама заплакала, но не заступилась! Соня ревела, решила обидеться и уйти, потом поняла, что это глупо, но куклу-то надо кому-то оставить! Возвращаться в родной двор было поздно, она и так чуть не опоздала, и тут Соня увидела соседского мальчика. Их мамы дружили, а она с ним — нет. Во-первых, он был старше и в этом году окончил школу, а, во-вторых, он обзывал ее Коврижкой и Софкой-морковкой. Она, правда, тоже не отставала и дразнила его «Рувечик — солёный огуречик», но о какой дружбе вообще можно было говорить! Тем не менее, никого другого поблизости не было. Соня подошла к нему и попросила сберечь ее куклу. Рувка не стал смеяться, куклу забрал, потом обнял Соню, поцеловал ее в мокрую щёку и сказал, что если уйдет на фронт, спрячет куклу в сарае, где у Сони был тайник. Вот чудной! Оказывается знал, где тайник, а ничего никогда не взял…

Как они ехали в Казахстан, Соня старалась никогда не вспоминать. Все время бомбили, ехали ужасно долго, было жарко, тесно, нечем дышать, невозможно помыться. Перед отъездом продуктов не было, прилавки были пустые, растерянная мама где-то по случаю поменяла золотые часы на ведро шоколадного масла. Хлеб кончился в дороге раньше, чем это проклятое масло. Есть хотелось страшно, все по углам грызли своё, а Соня давилась этим чертовым маслом и ее все время мутило. Наверное, она никогда его больше в рот не возьмёт! Иное дело — сейчас, когда поезд несется домой! Под лавкой стоит корзина душистых яблок, а в полотняном мешке лежат казы, шужук и вкуснющие баурсаки — гостинцы, что им собрали тетя Айзере и дядя Жайдарбек, у которых они прожили все два года эвакуации. Но сейчас даже есть не хочется! Хочется только скорее домой. Они собирались даже раньше выехать, но боялись застрять в дороге, пока Сталино не освободят. А теперь все нормально! 8 сентября Сталино освободили, числа двадцатого они уже будут на месте и Рош-а-Шана, еврейский новый год, встретят 30 сентября со всей родней дома! Какая же сладкая и чудесная жизнь у них начнется! Соня так соскучилась по оставленным в Сталино близким! Как, наверное, повзрослели дочери тети Фрейды, стали совсем девушками, грудной троюродный брат Йоська наверняка уже бегает и что-то лопочет. Баба Ида Гуревич, должно быть, совсем старая, она и перед войной едва ходила, а ее Ривка точно уже вышла замуж! И никто ее, Соню, не узнает! Она уезжала маленькой толстенькой девочкой, а возвращается вытянувшейся, стройной тринадцатилетней барышней. Вот шум поднимется! Интересно, а Рувка в Сталино или еще в армии? Сберег он ее куклу или нет? Она уже Соне не очень и нужна, просто интересно, можно ли на Рувку положиться. И дразнить она ему себя больше не позволит. Как и сама не будет. Взрослые уже.

Соркины вернулись в Сталино 19 сентября. Дом их на Третьей линии стоял и белел боками, словно не было войны. Только им там места не нашлось. Их и во двор-то не хотели пускать, там в сараях жили какие-то тетки незнакомые, которые сразу начали скандалить. А в их доме теперь учитель жил, Остап Брониславович. Свой дом дочке замужней оставил, а сам с женой и младшим сыном в сонином доме поселился. Он-то не скандалил, но видно было, что не доволен, что они вернулись. На окнах висели сонины занавески, диван был накрыт маминым покрывалом, а жена Остапа Брониславовича тетя Ганна варила во дворе на кирпичах яблочное варенье в мамином медном тазу. На сонином пианино бренчали близнецы Клавди Власовны, а мамин ковер разгораживал их комнату на две поменьше. Соркины вернулись одними из первых, они еще толком и не понимали, что дальше-то делать, куда вселяться, у кого требовать справедливости. Никто им особенно не радовался, наоборот, многие отводили глаза или делали вид, что не узнают. Но это все ерунда. Самое страшное было не это. Самыми страшными были новости. Никто из оставшихся родных не уцелел. Тётю Фрейду с мужем расстреляли в первые же дни. Про фабрику, где дядя Веня директорствовал, никто и не вспомнил, она была местного значения и эвакуации не подлежала. А ее евреи-работники, как и другие оставшиеся в Сталино евреи, не подлежали жизни. Поэтому ждали своих эвакуированных родственников в шахтах и рвах. Так что маму не волновало, кто сейчас играет на пианино и носит ее горжетку. Каждый день она ходила на опознание, пытаясь найти Фрейду и других среди тел, поднятых из шахт. Говорить она в эти дни не могла совсем, только плакала. Как выяснилось, фрейдиных дочек там искать не надо было. Во время ликвидации их, как рассказывали шепотом знакомые, вывел из расстрельной очереди пожилой, говоривший по-русски немец, видно, из рижских. Уж больно хороши были девочки. Он им записку дал и почти все два года они отработали под городом в садоводстве. И так осмелели, что накануне прихода наших решили выбраться в Сталино, посмотреть, что там в их доме. Их встретил сосед Бонька и сразу узнал — он у них всегда прятался от быстрого на расправу отца-пьяницы. Узнал и не поленился сбегать за патрулем. Их расстреляли в собственном дворе. И там же зарыли, где раньше была помойка. Зато мама теперь знала, где их могила, а не всем так повезло. Ни Фрейду с мужем, ни бабу Иду с Ривкой, ни маленького Йоську, ни еще три десятка родных так найти и не удалось. А вот кукла Сонина была цела, Рувка не обманул и хорошо запрятал ее в тайник между полом сарая и фундаментом. Хотя сам не вернулся. Он погиб так быстро, что теплушка с Соней была еще по пути в Казахстан. Только куклу спрятать и успел.

Сонин папа пошел к председателю исполкома. За две ночи сшил ему костюм, за третью — пальто его жене и Соркиным вернули одну комнату в их доме, уплотнив недовольного Остапа Брониславовича. Вообще радости они вызвали немного, скорее удивление, что выжили. Соня не раз слышала, как в спину им говорили: «Какие живучие жиды эти! Везде за жизнь цепляются, ничем их не возьмешь, даже дустом!» И смеялись. А иногда плевались. Но это не страшно. Самое ужасное позади. Хоть некоторые соседи и кричат: «Зря вас немцы не добили!», но все-таки, видимо, не зря! Кто-то же должен был жить за тех, кто лежит в шахте. Вон еще несколько семей вернулось. И с фронта дядя Миша Брохман пришел без ноги и дядя Лазарь Глик контуженый. И Левка Ситковецкий нашелся. Его няня детсадовская тетя Паня всю оккупацию в подвале прятала. Так что мы и правда живучие! 30 сентября 1943 года будет Рош-а-Шана — Новый год. Мы соберемся вместе и будем радоваться, что мы дома, что мы живы, что кто-то еще вернется. И жизнь начнется снова. Горькая или сладкая, голодная или сытая, страшная или веселая, но жизнь.

© Татьяна Хохрина