Главная » 2012 Март 28 » Воспоминания Залмана Арана. Часть 6. Еврейское местечко Юзовка.
23:15 Воспоминания Залмана Арана. Часть 6. Еврейское местечко Юзовка. | |
На сайте "Донецк: история, события, факты" опубликована еще одна часть воспоминаний нашего земляка, известного израильского политического деятеля Залмана Арана, которую перевел с иврита Петр Варият. Помещаем ее на нашем сайте, дополняя интересным материалом по этой теме.
Люстра в синагоге
Моя память сохранила отдельные картинки из раннего детства. Вот женские розовые платья... голубой светильник, зелёный абажур, множество стеклянных разноцветных баночек и... острый запах лекарств.
Скрючившись в платяном шкафу, я перочинным ножом методично срезаю с одежд белые пуговицы. Все до последней, как тот котёнок, что до последней капли вылизывает молоко из кастрюльки. В нашей семье было много детей, родившихся до меня. Но пищи в доме явно недоставало на всех едоков. Яичница, например, подавалась только кормильцу семьи. Правда, отец всегда делился ею со мной. Быстро проглотив эту вкусную и редкостную пищу, я осторожно сползал с отцовских колен, стремясь поскорее отдалиться от его жёлтой бороды. Не терпел ничего жёлтого, кроме яичницы, конечно. Один из взрослых братьев научил меня складывать буквы "Алэф-Бэт". Он же ввёл меня в мир традиционной еврейской музыки. "Если из букв можно складывать слова, то почему бы не придумать буквы для музыки?", - подумал я... и стал записывать мелодии придуманным мною условными значками. Увидев мои старания, брат усмехнулся и добродушно заметил: "Опоздал! Это уже придумали до тебя, и называется это "натн" (ноты)". Надо мной любили подшучивать. Как-то вбегает в дом один из братьев и сообщает, что в город прибыл "тот инспектор". "Что такое инспектор?", - спрашиваю я с нетерпением. - "Человек на трёх ногах!". Трёхного человека я искал весь день. Обегав всё местечко, вернулся домой и буквально взорвался от ярости, когда по ухмылкам старших понял, что меня запросто разыгрывают.
Фото проходной швейной фабрики на 3-й линии
(ул. Красноармейская) где располагался дом №25 - родительский дом Залмана Арана
Любил гамму цветов всего того, что окружало меня. Как завороженный, я мог любоваться радугой, а потом часами изучать одним глазом цвета с помощью кристалла, который "по случаю" вытянул из светильника в синагоге. Больше всего я, конечно же, любил голубой цвет. Ведь именно его избрал Всевышний для небес. И копирка голубая, и мой карандаш, и костюмчик... о котором я мечтал. Мне, правда, сшили серый, "на вырост", но я его не любил. Длинные рукава мешали рукам, широкие штанины путались в ногах, не давая нормально передвигаться... Пожаловался отцу. "Ничего, вырастешь!" Как-то вечером, с наступлением субботы, сидел я, как обычно, на скамье в синагоге, недалеко от отца и слушал, как кантор выводил трели "агенбэадейну"(защити нас) из вечерней молитвы "Ашихвейну авину лэшалом" ("Уложи нас, отец наш, с миром"*). Вдруг громадная, раскидистая медная люстра срывается с потолка и, пролетев рядом с моей головой, всем своим весом с яростью врезается в столик-ящичек моей скамьи. Люстра разбивает его вдребезги. На следующий день, в субботу, меня торжественно доставили в синагогу, где я прочёл "Биркат hагомель" (благословение, которое произносят спасшиеся от смерти). В ту же ночь меня впервые посетила мысль о неизбежности смерти. Что я умру, как и все, те несчастные, похороны которых я видел на улицах местечка. Кому нужна такая жизнь? К такому печальному выводу привёл меня простой подсчёт: столько-то лет дано человеку для жизни, примерно её половина по необходимости уходит на сон, за каждую минуту которого я вынужден сражаться с родителями. Многие годы, по-видимому, придётся быть под игом взрослых. Для настоящей жизни остаётся совсем ничего. А там, не про нас будет сказано, уже и смерть. Некоторое время эти мысли не давали мне покоя. Потом вдруг всё исчезло. Как будто их и не было. Погром
На протяжении долгих недель, словно на крючке страха, зависло слово "погром". Мне помнится, как старший брат, первенец семьи, взбирается на крыши домов соседей. Затем в страхе спускается вниз, во двор и бежит, всплёскивая руками. Я слышу его истошный вопль: «Майне тайеринке, а-погром, рятувэйт зих!" (Мои дорогие, погром, спасайте свои души!"*). В доме началась паника. Родные забегали из комнаты в комнату, хватая всё, что было под рукой. Мой отец одной рукой держит продолговатую и узкую коробку с некоторыми вещами на первый случай. Второй рукой он всовывает в карман своего пиджака полотенце, хлеб и склянку с каплями валерьянки. По опустевшей улице идёт один еврей, несущий на своих плечах престарелого и сгорбившегося рэббе. Издалека доносится глухой шум толпы погромщиков. Дальняя сторона моей родной линии побелела от пуха разорванных подушек. Наша семья переходит в какой-то двор, в котором двое ворот: одни обращены к нашей улице, другие - к другой. В этом дворе уже находятся несколько семей соседей. На всю жизнь врезалась в моей памяти вечерняя молитва наших еврейских отцов в тот день погрома!
Хедер
Необычные и привлекательные черты лица Герцля мне были знакомы с оттисков его портретов. Однажды возвращается отец домой и говорит: «Доктор Герцль умер!». И добавляет оскорбительное выражение. Я не понял за что.
Мне была небезразлична смерть этого красивого еврея, поэтому я почувствовал обиду за него. Эта обида запала глубоко в мой душевный запасник возражений и несогласий, которые накапливались у меня, как и у других детей, с раннего возраста. Как-то раз я вдруг неожиданно начал бегать вверх по лестнице. Посмотрела на меня мама м сказала: "Дос ваксэт а кондуктар!" (Вот и вырос кондуктор!*). Но только лишь одной этой диагностикой не обошлось. По согласованию с отцом однажды мне сообщили, что я начинаю ходить в хедер. Поздним осенним вечером после первого дня учёбы в хедере по дороге домой мои ноги увязли в глубокой и засасывающей грязи. И не было никакой возможности выбраться из неё. Бумажным, цветным фонарём я осветил ночную темень вокруг себя: откуда мне ждать помощь? Моим меламедом в хедере был инфантильный старик Звулон - еврей с большой бородой и одышкой. Его полное, широкое и рыхлое тело было облачено в "четыре крыла"(цицит), талес и пиджак, которые были на нём длинными и замасленными. Комната в хедере была маленькая, а детей в ней было много. В обучении не было ничего детского и увлекательного. В системе наказаний меламеду помогала рабицен (жена раввина). Она держала ноги мальчика, который был поставлен на колени. А он, меламед, наносил и считал удары ремнём. Только одно единственное сердечное воспоминание сохранилось у меня в памяти от первого хедера. Это замечательная еврейская народная песенка: "Ойфен прэйпечак, брант а файерл" ("Маленькая, узкая, тёплая комнатка и на огне званый обед"*). Частенько мы, маленькие дети, сгрудившись у печи в осенних и зимних сумерках, пели эту песенку. Маленькие детские сердца по-особенному потрясали слова о многочисленных слезах и плаче, скрытых в этих буквах. Перевод П.Варията
*- перевод с идиш автора, З.Арана
Я нашла текст упоминаемой в воспоминаниях песни и клип, дополненный видеорядом фотографий еврейского местечка. Я думаю, читателям сайта будет интересно ознакомиться с этим материалом.
Ойфн припичэк брэнт а файерл
Ун ин штуб из hэйс
Ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
Дэм алэф - бэйс
Ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
Дэм алэф - бэйс
Жарко в комнатке, а на припечке
Огонек горит .
Старый ребеню и детки малые
Учат алфавит.
Алеф-бейс учить ребе говорит,
это нелегко.
Повторяйте детки, повторяйте детки
Комец алеф-о.
Время пролетит, каждый вырастет
И познает он
Смысл тайный слов, миром выстраданных,
Что дает нам Бог.
А пока еще, малыши мои
Вы не знали бед.
Алеф-бейс учите - и да будет вам
Циммес на обед.
| |
|
Всего комментариев: 4 | ||||
| ||||